урусутский бог был чем-то ближе, точно так как князь Микаил был чем-то
ближе, чем тот, другой, Гюргий, который раздает дары без счета и льстит
всем и каждому.
Лучше пусть Микаил, которого выбрала земля! На сильного можно опереться в
борьбе...
послал он Баяну в Синюю Орду, чтобы выгнать Куплюка. Почему Баян, даже с
помощью его туменов, не сумел воротить свой улус? Тому ли он помогает, кто
действительно храбр? Почему Хайду, из мунгальской степи, поддерживает
Куплюка против Баяна и против него, Тохты? Почему он должен слать послов в
далекий Египет, сговариваясь с султаном против монголов Ирана? Великое
одиночество окружило его в степи! Где ныне Темучжиново девятибунчужное
знамя? Чужая вера - отрава душных городов. Он должен вернуться в степи!
Туда, на реку Яик, в свой новый город Сараиль-Джадит! Там сделает он
столицу Золотой Орды! И пусть урусуты возьмут себе коназа Микаила. Сильный
поможет в борьбе! В конце концов, даже для того, чтобы получать серебро,
нужна твердая власть в Русском улусе! Правда, сильный никогда не будет
рабом. С сильным можно дружить и нельзя повелевать ему, как Баяну...
одиночество реяло над степью. Бледною зеленой полосой, обозначившей край
неба, начинался рассвет.
гибели Акинфа Великого еще не дошла. Он был тут еще живой, и о нем
говорили и думали, как о живом.
и опять Акинфовы прелестные речи: бросить монастырь и перейти под его
сильную руку, благо тверской князь наградил великого боярина тутошними
землями, и Степану Прохорову, говорил он, не нужно будет даже и росчисти
своей бросать, ни избы, - просто заложиться за Акинфа, и уже ему, а не
монастырскому келарю возить положенные кормы и дани...
душу: вспомнил покойного родителя-батюшку, Прохора. Вспомнил и то, что
батюшка с отцом Акинфа, Гаврилой Олексичем, в походы хаживал... Обещал
боярин и в Переяславль, на родимую сторону, воротить Степана, когда
тверской князь Михайло сядет на владимирский стол. Много чего пообещал
боярин! Всего и не перечесть... Не чинился, не чванился - за одним столом
сидели, из одной чашки хлебали: великий боярин и мужик.
ладным косым ударом глубоко погрузил секиру в звонко крякнувшее, подстылое
дерево. Потужась, вытащил лезвие и в два удара повалил лесинку. Высокий
ствол, качнувшись, косо пошел вниз, обламывая ветви. Степан легко надавил
ладонью, чтоб осинка легла как надобно, прикрикнул на лошадь, что от
гулкого удара упавшего дерева прянула в оглоблях и замотала мордою, норовя
сорвать привязь, и приступил к следующему дереву. Береза, не облетевшая до
снегов, в желтой листве, стойно горящая, ярого воску свеча, мягко
наклонилась и скорей, скорей, восшумев кроной и осыпая сухие оснеженные
листья, рухнула в свой черед на ломкий осенний малинник... Разгоревшись от
работы, распахнув зипун на груди, Степан рубил и рубил, и едва опомнился,
сообразив, что нарублено излиха уже и конь того не вывезет! С сожалением
глянув на другоряднее, обреченное было топору дерево, он, подкинув в руке,
перехватил секиру ближе к лезвию и пошел к коню, топча хрустящие от
морозца травы, чувствуя, как от лица, от всего разгоревшегося тела пышет
теплым паром в холодный и звонкий, чистый, как родниковая вода, осенний
воздух лесов.
берез и осинок в одно место, на росчисть, пока наваливал дрова на волокушу
и затягивал двойным, петлею, крепким узлом, - все думал, так и эдак
ворочал в голове зазывные слова боярина.
прижимали не очень. Оно бы, гляди, и легче было жить за монастырем, чем за
боярином... Но обида не проходила. Та, прежняя, давняя, когда Степан с
Марьей, с замученными детьми, с грудным, что был при смерти, с замученною
коровой, на отощавшей лошади впервые спустился с угора в эту тихую долину
к бегучей светлой воде. Спустился, ведя под уздцы почти обезножевшую
кобылу, и думал, что пришел в место нетронутое, ничье, и обрадовался, и
мечтал, что заново и наново, ото всех вдали, начнет тутошнюю жизнь, и как
неслышно появился монашек из кустов, чтобы сказать, что здешняя земля -
монастырская. Монашек тот, что мог бы, пожалуй, и помирить Степана с
обителью, скоро умер, а обиды той, давней, Степан так и не простил. И
когда после пришел сюда Наум с Птахой Дроздом и срубили избы себе ниже по
ручью, и когда переселился сюда бежецкий мужик Окиша Васюк и образовалась
деревня в четыре двора и Степан уже стал старостой надо всеми, и когда
забогател и обстроился и народил и вырастил детей, все одно злобился
Степан на монастырь, не мог, да и не хотел себя переломить.
Михайлы землю под Бежецком, обещал передатися к нему под руку всей
деревней, и сам перешел и иных мужиков уговорил на то. Дорого стало, что
вспомнил боярин тату покойного, Прохора, что с отцом Акинфа, тоже
покойным, Гаврилой Олексичем, да с князем Лександрой ратовал когда-то;
дорого стало, что самому Степану можно было наконец решать за себя. И -
растаяло Степаново сердце. А еще ведь обещал боярин воротить его в
Переяславль, да не просто, а с прибытком. Ладил, видно, отбить город от
московских князей, хоть и не баял о том прямо, а вот из ихних мужиков увел
же старшего сына Васюкова; видно, затеял дело нелегкое! Отбил ли ноне? -
гадал Степан.
полуодетая светлым, припорошенным инеем льдом. Конь, осторожно обмакивая
копыта в ледяную воду и фыркая, сперва заостанавливался в оглоблях,
натягивая хомут на уши, потом, решившись, с маху, единым духом, подняв
веер брызг и битого льда, вымчал груженую волокушу через брод, на ту
сторону, так что Степану, вскочившему на воз, не пришлось и ног замочить.
Добрый был конь нынче у Степана!
горушки, где под лесом вот уж которую осень ровно стояли голубые овсы, а
вверх до горок, и за горку еще, на росчисти, где сеял он рожь и ячмень.
Здесь же, у самой реки, на пойме, взорали они с Марьей огороды для лука,
капусты и репы. И, глядя из-под угора на чисто убранное, ровно
подымающееся к дому, сейчас припорошенное первым снежком поле, с трудом
уже вспоминал, какое тут было дикое разнотравье. А там, выше, где стоит
ноне изба Степанова (из старой сделали баню), и сарай, и анбар на высоких
столбах от хорей, куниц и всякого иного жадного к человечьим запасам
зверя, и тын тынится вкруг рубленых клетей, там, сразу, и начинался дикий
боровой лес, и первые дерева он оттоле вон, с горки, помнится, катал, с
той самой, где нынь ячменное поле и где сейчас, едва видные отсель, стоят
суслоны сжатых хлебов. Хлеба нынче богатые, хватит и на монастырь, и на
себя, и еще, поди, продать мочно станет... То уж ближе к Пасхе, на весну
следовает быть...
местов терем-от! За сорок перевалило Степану, заматерел, сила есть, и сыны
возросли, а что-то потянуло на родину... И тутошнее не оторвешь! Своими
руками ить кладено! Разбередил душу Степанову боярин Акинф!
голодною смертью. К первой весне дети, жена стали - страшно глянуть.
Посеять яровое помог монастырь, а там и озимое возросло, что осенью сумел
раскидать Степан, едва взорвав лесную затравенелую землю. До сих пор
нет-нет и вспомнят, как первый раз, после кореньев да липового корья, сели
они есть - свою! - овсяную кашу и как, пока дети сосредоточенно работали
ложками, Марья ушла в куть и там молча тряслась от рыданий. Мужик ел с
детьми, и худые, провалившиеся ключицы двигались, как кости живого
мертвяка, и сухой кадык ходил на страшной, высохшей шее. Она поглядела, да
и не смогла вытерпеть, добро, саму себя не видала в те поры...
работу свирепо. Отцовская наука, память о том, переяславском, их
доме, богатом и сытом, о чести и достоинстве, которые всю жизнь
сопровождали его отца, Прохора, и что всего более ценилось в их семье, эта
память помогала Степану не опуститься, не стать таким, как иные, что, уйдя
в леса, начинают жить звериным обычаем, жрут сырое мясо, дичину, почитай и
хлеба не сеют, а живут в лесных заимках, где и очага нет, а только костер
на земляном полу да над головой плоская кровля из грубо накиданных бревен,
прикрытых землею и мхом. Конечно, и охотою промышлял! Ставил силья на
глупых куроптей, бил рогатиною сохатых и медведя не пораз брал на ту же
рогатину Степан, хоть и страшен был большой косматый зверь.
накатником, добрую избу с высоким потолком, где можно было уже сидеть,
разогнувшись под пологом серого клубящегося над головами дыма. На печь
натаскал дикого камня, ладная получилась печь. Заслонки, коими
заволакивались узкие, в одно бревно окошки, к восхищению сыновей,
усмехаясь, покрыл узором. Уже и близняшки подросли, стали ладными парнями,
отцу помощниками в работе, и пироги завелись, и корова стояла, облизывая
телка, и бычок гулял свой, третьелетошний, не стало нужды водить корову за
тридесять боров, в Загорье, где было большое село и целых три быка ходили
в стаде. И конек рос, и Марья, у которой вновь налились плечи и поднялась
грудь и опять залоснилась кожа (а в те-то поры была страшная, серая),
как-то, зарумянев лицом, призналась Степану, что тяжела ходит. А
Лукьяненко Сергей
Лондон Джек
Андреев Николай
Володихин Дмитрий
Андреев Николай