Чтение 20–й страницы книги ~Пейзаж, нарисованный чаем~

логично, что он запомнил мое имя по тем же причинам, по которым я забыл, как
его зовут. Я тоже прекрасно помню всех, на кого я произвел хорошее
впечатление, ибо человек всегда мыслит ниже своих возможностей, а моменты
добрых впечатлений редки, и надо их спасать от забвения, потому что те, ради
кого мы так старались, эти мгновения непременно забудут

Заметив, что я его не узнаю, он не отвернулся, но уселся рядом и
продолжил разговор все с той же сердечностью, не переставая отстукивать по
столу, как по роялю, какую-то польку, причем на скатерти оставались следы от
ногтей, подобные нотам.

-- Не беспокойся, -- добавил он, точно читая мои мысли, -- все наши
воспоминания, чувства и помыслы должны получить вечное пристанище в других
мирах, от нас почти не зависящих. Ведь больше походят друг на друга (каковы
бы они ни были) мысли Двух разных людей, чем человек и его собственная
мысль...

Тогда он только что похоронил мать, и в тот вечер он поведал мне
необычную притчу, в которой отразилось и его горе, и известная странность,
-- судя по притче, можно было подумать, что это он умер, а мать осталась в
живых.

-- Итак, -- рассказывал он, -- у одной вдовы умер сын, и мать о нем
сильно тосковала. Слезами изошла, всю соль из себя выплакала, и слезы у нее
текли несоленые. Однажды ночью заснула она в слезах и увидела во сне
какой-то сад -- половина его цветет под солнцем, люди гуляют и радуются, а
другая половина вся в грязи, во тьме, под дождем. И среди этой грязи вдруг
видит вдова своего сына! "Видишь, мама, -- говорит он ей, -- все здесь
наслаждаются радостями, как живые, а эта слякоть вокруг меня -- от твоих
слез..."

Что делать -- перестала вдова плакать о сыне. А он ей вскоре опять во
сне явился и показал свой сад, теперь уже под солнцем, только вот ничего в
нем не растет, не плодится, как в соседних садах. Ведь все на свете должно
плодиться и размножаться, а сады цветут, потому что живые плодятся.

Уразумела мать и эту притчу, вышла опять замуж и вскоре родила
прекрасного младенца, чья улыбка принесла первый урожай с яблони в саду
брата...

Так вот, эта немудреная сказочка, -- заключил свою речь мой незнакомый
собеседник, -- не заслуживала бы внимания, не будь возможности ее
переложить, придавши ей особый смысл. Не следует толковать ее буквально. Тот
свет и сады, в которых гуляет сын вдовы, -- ведь это мир наших мыслей,
чувств, воспоминаний. Разве неясно с первого взгляда, насколько это все
неземные вещи, далекие от нас самих, ведь мы -- не более чем их якорь на
этом свете. А сын ее в этой сказке не что иное, как ее мысль, любовь или
воспоминание, ибо что такое наши воспоминания и влюбленности, как не наши
дети в иных мирах? Все это, как я уже говорил, и зависит и не зависит от
нас. Иногда стоит нам улыбнуться -- и там, в нашей памяти, в нашей любви,
засияет солнце, подарим женщине ребенка -- и там, в наших мыслях, завяжется
плод познания, а наши земные слезы могут развести слякоть где-то далеко, в
нашей душе... Возможно, я не сумел понять все, что можно понять из этого
рассказа, но...

-- Но это не причина, чтобы не выпить еще по рюмочке. -- Я перевел
разговор в другое русло, мы чокнулись, и я с рюмкой в руке повернулся к тем,
кто сидел рядом. При этом я думал: "У этого не иначе как даже из задницы уши
торчат, надо с ним поосторожней!"

Но тот, к кому я обернулся (тоже однокашник, вообще говоря, жулик
способный и стул из-под себя украсть), сразу перешел к делу и сообщил, что
Атанас Свилар (вот оно наконец, так прочно забытое имя) недавно вместе с
группой деловых людей из США удостоился приема у нашего Президента.
Представь себе, Атанас Свилар, которому раньше и жениться-то было не на что,
а где уж газету купить -- и вдруг в резиденции на Дединье, в Белом дворце, у
самого Президента Социалистической Федеративной Республики Югославии.

-- Мне, как и тебе, -- продолжал он, следя за тем, чтобы американский
гость нас не услышал, -- всегда казалось, что у этого Атанаса Свилара мозги
враскорячку. Но видишь, как мы ошиблись! Представь, его фамилия вовсе не
Свилар, его настоящее имя -- Афанасий Федорович Разин. Ни больше ни меньше!
Точно у русского князя или у их казацкого Царя, что пьет водку, запрокинув
голову, прямо из бутылки, держа ее за горлышко в зубах. Недаром мать с
детства называла его на "вы"! Видишь, истина-то не в корзинке и не в мерке,
а в чугунной гирьке!

Русская фамилия нашего Афанасия затерялась где-то в Сибири вместе с
папашей. Мать его вернулась из России в Белград и чего только, говорят, не
вытворяла, чтоб избавиться от ребенка, но все же Афанасий появился на свет.
Итак, вместо того, чтобы глушить водку, разбивая стакан о шпору, а тарелку
швырять в потолок, мальчик вырос, ничего не ведая о своем происхождении,
несчастным Тасой Свиларом с голубыми глазами, глядящими словно сквозь лед.
Ну, например, ему и в голову не приходило, что шутливая история об известном
московском математике, которая обошла весь Белград, относится к его родному
папочке. Что же касается самого отца, Федора Алексеевича Разина, то после
него в России осталась роскошная московская квартира, в которой всегда царят
осенние сумерки, и упомянутая однажды в петроградскую субботу

ПОТЕШНАЯ ИСТОРИЯ О ФЕДОРЕ АЛЕКСЕЕВИЧЕ РАЗИНЕ.

В сталинские времена жил-был в Москве один видный математик. Звали его
Федор Алексеевич Разин. Когда-то он был красавцем и прекрасно пел, теперь же
ему было не до песен, у него был полный рот иссохших зубов, а улыбка,
подобно откушенной краюшке, еле-еле держалась в левой половине челюсти.

Как это иногда бывает в жизни, поражения его врагов в области
математики были использованы другими коллегами; собственные же его поражения
обернули в свою пользу его друзья. Бог знает, с каких времен в университете,
все еще крепкий, хотя и одной ногой шагнувший в старость, он любил
говаривать:

"Теперь каждому сопляку, изволите ли видеть, пятьдесят лет!" До
крайности нескладньш в жизненных делах, отец нашего Атанаса Свилара был явно
не от мира сего и до такой степени погружен в математику, что по всей Москве
ходили изречения профессора Разина, вроде следующего: "Хорошее вино должно
оставлять во рту терпкий вкус математической ошибки".

Так вот, в одно прекрасное утро Федора Алексеевича Разина посетил в его
кабинете совершенно незнакомый ему человек. В руках у него была колода карт
из тех, что делаются по изображениям святых на иконах Он разложил их по
столу Разина, причем первым вышел Николай Угодник; потом бросил святую
Параскеву Пятницу, святого Илью Громовержца и остановился на Святом Духе.
Затем посетитель, человек совсем молодой, сообщил, как бы мимоходом, что
огромный международный авторитет профессора налагает большие обязанности на
всех, в том числе и на самого Федора Алексеевича. И без малейших обиняков
предложил Разину вступить в коммунистическую партию. Собравши одним
движением со стола все карты, кроме святого Николая, он заключил,
придвинувшись к Федору Алексеевичу вплотную:

-- Любое дело должно отлежаться. Если за ночь оно подойдет на дрожжах,
как тесто, значит, оно поспело. Твое дело созрело, и его надо печь. Возможен
широкий международный отклик...

Профессор отнекивался, что, мол, он не разбирается в таких вещах, да и
немолод уже, что все его время поглощает научная работа на кафедре, но все
было впустую. Гость громко отхаркался, хотел было плюнуть посреди кабинета,
передумал, проглотил, но потом не выдержал и все-таки размазал ногой по полу
свой несостоявшийся плевок.

-- Мы тебе это припомним, -- добавил он, -- мы ничье время не убиваем.
У нас и так хватает чего убивать. -- Он забрал Николая Угодника и вышел.
Федора Алексеевича вступили в партию, и вскоре он получил приглашение на
свое первое собрание.

За ним зашел факультетский швейцар, маленького роста человечек, у
которого вечно слезился левый глаз, ровесник профессора и, можно сказать,
приятель. Они вошли в длинный коридор, заполненный стульями и табачным
дымом, таким густым, что его можно было расчесывать. Они уселись, и собрание
началось. Профессор, чья методичность и организованность в работе вошла в
пословицу, сразу же принялся записывать каждое слово. Он закидывал ногу на
ногу и записывал, вертя кончиком ботинка. Так же он вел себя и на двух
последующих собраниях, а на третьем попросил слова. Поняв за истекшее время,
что именно ожидается в данный момент от организации, к которой он с недавних
пор принадлежит, он дома разработал систему необходимых мер, которые
следовало бы применить, чтобы достичь желаемого результата. Как математик,
он знал, что в жизни за каждый день красоты надо платить днем уродства. Все
свои выкладки он перенес в математические формулы, диктовавшие определенное
решение путем неумолимой логики цифр.

По дороге на собрание он купил себе пирожок, ибо на работе сильно
проголодался, засунул его в карман и направился в знакомый коридор.

Разумеется, он уже успел понять, что инвентарь светлого будущего, в
сущности, переброшен из подвалов прошлого: тяжеленные тюки давно забытого,
истлевшего и гнилого старья были доставлены на новые, еще необжитые места. И
он сказал об этом на собрании своим неиспорченным языком цифр, подчеркнув,
что то, чего требуют товарищ А из комитета и уважаемый товарищ В из
обслуживающего персонала, не может в результате принести С (как они того
ожидают), но принесет У, и в соответствии с этим, чтобы получить желаемое С,
необходимо и логично было бы изменить как раз то, что они... В общем, тот,
кто хочет изменить мир, должен быть хуже этого мира, иначе ничего не выйдет.

На этом месте, посреди незаконченной фразы, его прервал чей-то робкий
голос из первого ряда:

-- Извините, товарищ профессор, можно у вас попросить кусочек пирожка?
-- Кто-то соблазнился притягательным ароматом пирога с луком, исходившим из
профессорского кармана.

Разин слегка запнулся, вытащил из кармана пирог и передал его швейцару
(ибо это он попросил пирожка), но впечатление от его выступления было уже