Чтение 20–й страницы книги ~Мертвые души~

- Отчего ж неизвестности? - сказал Ноздрев. - Никакой неизвестности!
будь только на твоей стороне счастие, ты можешь выиграть чертову пропасть.
Вон она! экое счастье! - говорил он, начиная метать для возбуждения задору.
- Экое счастье! экое счастье! вон: так и колотит! вот та проклятая девятка,
на которой я все просадил! Чувствовал, что продаст, да уже, зажмурив глаза,
думаю себе: "Черт тебя побери, продавай, проклятая!"

Когда Ноздрев это говорил, Порфирий принес бутылку. Но Чичиков
отказался решительно как играть, так и пить.

- Отчего ж ты не хочешь играть? - сказал Ноздрев.

- Ну оттого, что не расположен. Да, признаться сказать, а вовсе не
охотник играть.

- Отчего ж не охотник?

Чичиков пожал плечами и прибавил:

- Потому что не охотник.

- Дрянь же ты!

- Что ж делать? так бог создал.

- Фетюк просто! Я думал было прежде, что ты хоть сколько-нибудь
порядочный человек, а ты никакого не понимаешь обращения. С тобой никак
нельзя говорить, как с человеком близким... никакого прямодушия, ни
искренности! совершенный Собакевич, такой подлец!

- Да за что же ты бранишь меня? Виноват разве я, что не играю? Продай
мне душ одних, если уж ты такой человек, что дрожишь из-за этого вздору.

- Черта лысого получишь! хотел было, даром хотел отдать, но теперь вот
не получишь же! Хоть три царства давай, не отдам. Такой шильник, печник
гадкий! С этих пор с тобой никакого дела не хочу иметь. Порфирий, ступай
скажи конюху, чтобы не давал овса лошадям его, пусть их едят одно сено.

Последнего заключения Чичиков никак не ожидал.

- Лучше б ты мне просто на глаза не показывался! - сказал Ноздрев.

Несмотря, однако ж, на такую размолвку, гость и хозяин поужинали
вместе, хотя на этот раз не стояло на столе никаких вин с затейливыми
именами. Торчала одна только бутылка с какие-то кипрским, которое было то,
что называют кислятина во всех отношениях. После у ужина Ноздрев сказал
Чичикову, отведя его в боковую комнату, где была приготовлена для него
постель:

- Вот тебе постель! Не хочу и доброй ночи желать тебе!

Чичиков остался по уходе Ноздрева в самом неприятном расположении
духа. Он внутренно досадовал на себя, бранил себя за то, что к нему заехал
и потерял даром время Но еще более бранил себя за то, что заговорил с ним о
деле, поступил неосторожно, как ребенок, как дурак: ибо дело совсем не
такого роду, чтобы быть вверену Ноздреву... Ноздрев человек-дрянь, Ноздрев
может наврать, прибавить, распустить черт знает что, выйдут еще
какие-нибудь сплетни - нехорошо, нехорошо. "Просто дурак я". - говорил он
сам себе. Ночь спал он очень дурно. Какие-то маленькие пребойкие насекомые
кусали его нестерпимо больно, так что он всей горстью скреб по уязвленному
месту, приговаривая: "А, чтоб вас черт побрал вместе с Ноздревым!"
Проснулся он ранним утром. Первым делом его было, надевши халат и сапоги,
отправиться через двор в конюшню приказать Селифану сей же час закладывать
бричку. Возвращаясь через двор, он встретился с Ноздревым, который был
также в халате, с трубкою в зубах.

Ноздрев приветствовал его по-дружески и спросил, каково ему спалось.

- Так себе, - отвечал Чичиков весьма сухо.

- А я, брат, - говорил Ноздрев, - такая мерзость лезла всю ночь, что
гнусно рассказывать, и во рту после вчерашнего точно эскадрон переночевал.
Представь: снилось, что меня высекли, ей-ей! и, вообрази, кто? Вот ни за
что не угадаешь: штабс-ротмистр Поцелуев вместе с Кувшинниковым.

"Да, - подумал про себя Чичиков, - хорошо бы, если б тебя отодрали
наяву".

- Ей-богу! да пребольно! Проснулся: черт возьми, в самом деле что-то
почесывается, - верно, ведьмы блохи. Ну, ты ступай теперь одевайся, я к
тебе сейчас приду. Нужно только ругнуть подлеца приказчика.

Чичиков ушел в комнату одеться и умыться. Когда после того вышел он в
столовую, там уже стоял на столе чайный прибор с бутылкою рома. В комнате
были следы вчерашнего обеда и ужина; кажется, половая щетка не
притрогивалась вовсе. На полу валялись хлебные крохи, а табачная зола видна
даже была на скатерти. Сам хозяин, не замедливший скоро войти, ничего не
имел у себя под халатом, кроме открытой груди, на которой росла какая-то
борода. Держа в руке чубук и прихлебывая из чашки, он был очень хорош для
живописца, не любящего страх господ прилизанных и завитых, подобно
цирюльным вывескам, или выстриженных под гребенку.

- Ну, так как же думаешь? - сказал Ноздрев, немного помолчавши. - Не
хочешь играть на души?

- Я уже сказал тебе, брат, что не играю; купить - изволь, куплю.

- Продать я не хочу, это будет не по-приятельски. Я не стану снимать
плевы с черт знает чего. В бантик - другое дело. Прокинем хоть талию!

- Я уж сказал, что нет.

- А меняться не хочешь?

- Не хочу.

- Ну, послушай, сыграем в шашки, выиграешь - твои все. Ведь у меня
много таких, которых нужно вычеркнуть из ревизии. Эй, Порфирий, принеси-ка
сюда шашечницу.

- Напрасен труд, я не буду играть.

- Да ведь это не в банк; тут никакого не может быть счастия или
фальши: все ведь от искусства; я даже тебя предваряю, что я совсем не умею
играть, разве что-нибудь мне дашь вперед.

"Сем-ка я, - подумал про себя Чичиков, - сыграю с ним в шашки! В шашки
игрывал я недурно, а на штуки ему здесь трудно подняться".

- Изволь, так и быть, в шашки сыграю.

- Души идут в ста рублях!

- Зачем же? довольно, если пойдут в пятидесяти.

- Нет, что ж за куш пятьдесят? Лучше ж в эту сумму я включу тебе
какого-нибудь щенка средней руки или золотую печатку к часам.

- Ну, изволь! - сказал Чичиков.

- Сколько же ты мне дашь вперед? - сказал Ноздрев.

- Это с какой стати? Конечно, ничего.

- По крайней мере пусть будут мои два хода.

- Не хочу, я сам плохо играю.

- Знаем мы вас, как вы плохо играете! - сказал Ноздрев, выступая
шашкой.

- Давненько не брал я в руки шашек! - говорил Чичиков, подвигая тоже
шашку.