ли ты, что вот я, как только давеча очнулся, мне тотчас и гадко стало быть
здесь с тобой! Только в пьяном виде ведь и можно сюда попасть. А будь ты в
другом месте, живи, как добрые люди живут, так я, может быть, не то что
волочился б за тобой, а просто влюбился б в тебя, рад бы взгляду был
твоему, не то что слову; у ворот бы тебя подстерегал, на коленках бы перед
тобой выстаивал; как на невесту б свою на тебя смотрел, да еще за честь
почитал. Подумать про тебя что-нибудь нечистое не осмелился бы. А здесь я
ведь знаю, что я только свистни, и ты, хочешь не хочешь, иди за мной, и уж
не я с твоей волей спрашиваюсь, а ты с моей. Последний мужик наймется в
работники - все-таки не всего себя закабалит, да и знает, что ему срок
есть. А где твой срок? Подумай только: что ты здесь отдаешь? что кабалишь?
Душу, душу, в которой ты невластна, кабалишь вместе с телом! Любовь свою на
поругание всякому пьянице отдаешь! Любовь! - да ведь это вс°, да ведь это
алмаз, девичье сокровище, любовь-то! Ведь чтоб заслужить эту любовь, иной
готов душу положить, на смерть пойти. А во что твоя любовь теперь ценится?
Ты вся куплена, вся целиком, и зачем уж тут любви добиваться, когда и без
любви все возможно. Да ведь обиды сильнее для девушки нет, понимаешь ли ты?
Вот, слышал я, тешат вас, дур, - позволяют вам любовников здесь иметь. Да
ведь это одно баловство, один обман, один смех над вами, а вы верите. Что
он, в самом деле, что ли, любит тебя, любовник-то? Не верю. Как он будет
любить, коли знает, что тебя от него сейчас кликнут. Пакостник он после
этого! Уважает ли он тебя хоть на каплю? Что у тебя с ним общего? Смеется
он над тобой да тебя же обкрадывает - вот и вся его любовь! Хорошо еще, что
не бьет. А может, и бьет. Спроси-ка его, коли есть такой у тебя: женится ли
он на тебе? Да он тебе в глаза расхохочется, если только не наплюет иль не
прибьет, - а ему самому, может, всей-то цены - два сломанных гроша. И за
что, подумаешь, ты здесь жизнь свою погубила? Что тебя кофеем поят да
кормят сытно? Да ведь для чего кормят-то? У другой бы, честной, в горло
такой кусок не пошел, потому что знает, для чего кормят. Ты здесь должна,
ну и все будешь должна и до конца концов должна будешь, до тех самых пор,
что тобой гости брезгать начнут. А это скоро придет, не надейся на
молодость. Тут ведь это все на почтовых летит. Тебя и вытолкают. Да и не
просто вытолкают, а задолго сначала придираться начнут, попрекать начнут,
ругать начнут, - как будто не ты ей здоровье свое отдала, молодость и душу
даром для нее загубила, а как будто ты-то ее и разорила, по миру пустила,
обокрала. И не жди поддержки: другие подруги-то твои тоже на тебя нападут,
чтоб ей подслужиться, потому что здесь все в рабстве, совесть и жалость
давно потеряли. Исподлились, и уж гаже, подлее, обиднее этих ругательств и
на земле не бывает. И все-то ты здесь положишь, все, без завета, - и
здоровье, и молодость, и красоту, и надежды, и в двадцать два года будешь
смотреть как тридцатипятилетняя, и хорошо еще, коль не больная, моли бога
за это. Ведь ты теперь небось думаешь, что тебе и работы нет, гульба! Да
тяжеле и каторжнее работы на свете нет и никогда не бывало. Одно сердце,
кажется, все бы слезами изошло. И ни слова не посмеешь сказать, ни
полслова, когда тебя погонят отсюда, пойдешь как виноватая. Перейдешь ты в
другое место, потом в третье, потом еще куда-нибудь и доберешься наконец до
Сенной. А там уж походя бить начнут; это любезность тамошняя; там гость и
приласкать, не прибив, не умеет. Ты не веришь, что там так противно?
Ступай, посмотри когда-нибудь, может, своими глазами увидишь. Я вон раз
видел там на Новый год одну, у дверей. Ее вытолкали в насмешку свои же
проморозить маленько за то, что уж очень ревела, а дверь за ней притворили.
В девять-то часов утра она уж была совсем пьяная, растрепанная, полунагая,
вся избитая. Сама набелена, а глаза в черняках; из носа и из зубов кровь
течет: извозчик какой-то только что починил. Села она на каменной лесенке,
в руках у ней какая-то соленая рыба была; она ревела, что-то причитала про
свою "учась", а рыбой колотила по лестничным ступеням. А у крыльца
столпились извозчики да пьяные солдаты и дразнили ее. Ты не веришь, что и
ты такая же будешь? И я бы не хотел верить, а почем ты знаешь, может быть,
лет десять, восемь назад, эта же самая, с соленой-то рыбой, - приехала сюда
откуда-нибудь свеженькая, как херувимчик, невинная, чистенькая; зла не
знала, на каждом слове краснела. Может быть, такая же, как ты, была,
гордая, обидчивая, на других не похожая, королевной смотрела и сама знала,
что целое счастье того ожидает, кто бы ее полюбил и кого бы она полюбила.
Видишь, чем кончилось? И что, если в ту самую минуту, когда она колотила
этой рыбой о грязные ступени, пьяная да растрепанная, что, если в ту минуту
ей припомнились все ее прежние, чистые годы в отцовском доме, когда еще она
в школу ходила, а соседский сын ее на дороге подстерегал, уверял, что всю
жизнь ее любить будет, что судьбу свою ей положит, и когда они вместе
положили любить друг друга навеки и обвенчаться, только что вырастут
большие! Нет, Лиза, счастье, счастье тебе, если где-нибудь там, в углу, в
подвале, как давешняя, в чахотке поскорее помрешь. В больницу, говоришь ты?
Хорошо - свезут, а если ты еще хозяйке нужна? Чахотка такая болезнь; это не
горячка. Тут до последней минуты человек надеется и говорит, что здоров.
Сам себя тешит. А хозяйке-то и выгодно. Не беспокойся, это так; душу,
значит, продала, а к тому же деньги должна, значит и пикнуть не смеешь. А
умирать будешь, все тебя бросят, все отвернутся, - потому, что с тебя тогда
взять? Еще тебя же попрекнут, что даром место занимаешь, не скоро
помираешь. Пить не допросишься, с ругательством подадут: "Когда, дескать,
ты, подлячка, издохнешь; спать мешаешь - стонешь, гости брезгают". Это
верно; я сам подслушал такие слова. Сунут тебя, издыхающую, в самый
смрадный угол в подвале, - темень, сырость; что ты, лежа-то одна, тогда
передумаешь? Помрешь, - соберут наскоро, чужой рукой, с ворчаньем, с
нетерпением, - никто-то не благословит тебя, никто-то не вздохнет по тебе,
только бы поскорей тебя с плеч долой. Купят колоду, вынесут, как сегодня
ту, бедную, выносили, в кабак поминать пойдут. В могиле слякоть, мразь,
снег мокрый, - не для тебя же церемониться? "Спущай-ка ее, Ванюха; ишь ведь
"учась" и тут верх ногами пошла, таковская. Укороти веревки-то, пострел". -
Ладно и так. - "Чего ладно? Ишь на боку лежит. Человек тоже был али нет? Ну
да ладно, засыпай". И ругаться-то из-за тебя долго не захотят. Засыплют
поскорей мокрой синей глиной и уйдут в кабак... Тут и конец твоей памяти на
земле; к другим дети на могилу ходят, отцы, мужья, а у тебя - ни слезы, ни
вздоха, ни поминания, и никто-то, никто-то, никогда в целом мире не придет
к тебе; имя твое исчезнет с лица земли - так, как бы совсем тебя никогда не
бывало и не рождалось! Грязь да болото, хоть стучи себе там по ночам, когда
мертвецы встают, в гробовую крышу: "Пустите, добрые люди, на свет пожить! Я
жила - жизни не видала, моя жизнь на обтирку пошла; ее в кабаке на Сенной
пропили; пустите, добрые люди, еще раз на свете пожить!.."
приготовлялась, и... вдруг я остановился, приподнялся в испуге и, наклонив
боязливо голову, с бьющимся сердцем начал прислушиваться. Было от чего и
смутиться.
сердце, и, чем больше я удостоверялся в том, тем больше желал поскорее и
как можно сильнее достигнуть цели. Игра, игра увлекла меня; впрочем, не
одна игра...
и не умел, как "точно по книжке". Но это не смущало меня; я ведь знал,
предчувствовал, что меня поймут и что самая эта книжность может еще больше
подспорить делу. Но теперь, достигнув эффекта, я вдруг струсил. Нет,
никогда, никогда еще я не был свидетелем такого отчаяния! Она лежала
ничком, крепко уткнув лицо в подушку и обхватив ее обеими руками. Ей
разрывало грудь. Все молодое тело ее вздрагивало, как в судорогах.
Спершиеся в груди рыдания теснили, рвали ее и вдруг воплями, криками
вырывались наружу. Тогда еще сильнее приникала она к подушке: ей не
хотелось, чтобы кто-нибудь здесь, хоть одна живая душа узнала про ее
терзание и слезы. Она кусала подушку, прокусила руку свою в кровь (я видел
это потом) или, вцепившись пальцами в свои распутавшиеся косы, так и
замирала в усилии, сдерживая дыхание и стискивая зубы. Я было начал что-то
говорить ей, просить ее успокоиться, но почувствовал, что не смею, и вдруг
сам, весь в каком-то ознобе, почти в ужасе, бросился ощупью, кое-как
наскоро сбираться в дорогу. Было темно: как ни старался я, но не мог
кончить скоро. Вдруг я ощупал коробку спичек и подсвечник с цельной
непочатой свечой. Только лишь свет озарил комнату, Лиза вдруг вскочила,
села и с каким-то искривленным лицом, с полусумасшедшей улыбкой, почти
бессмысленно посмотрела на меня. Я сел подле нее и взял ее руки; она
опомнилась, бросилась ко мне, хотела было обхватить меня, но не посмела и
тихо наклонила передо мной голову.
она сжала в своих пальцах мои руки с такою силою, что я догадался, что не
то говорю, и перестал.
головы.
лежавший на стуле платок и набросила себе на плечи до самого подбородка.
Сделав это, она опять как-то болезненно улыбнулась, покраснела и странно
поглядела на меня. Мне было больно; я спешил уйти, стушеваться.
останавливая меня рукою за шинель, поставила впопыхах свечу и убежала, -
видно, вспомнила про что-то или хотела мне принести показать. Убегая, она
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Быков Василий
Конан-Дойль Артур
Посняков Андрей
Сертаков Виталий