Молчание.
- Что ж? Он молод, хорош, особенно, верно, богат, и ты боишься... - я
взглянул на нее и испугался; ее лицо выражало глубокое отчаянье, на глазах
сверкали слезы.
- Скажи мне, - наконец прошептала она, - тебе очень весело меня мучить? Я
бы тебя должна ненавидеть. С тех пор как мы знаем друг друга, ты ничего мне
не дал, кроме страданий... - Ее голос задрожал, она склонилась ко мне и
опустила голову на грудь мою.
"Может быть, - подумал я, - ты оттого-то именно меня и любила: радости
забываются, а печали никогда..."
Я ее крепко обнял, и так мы оставались долго. Наконец губы наши сблизились
и слились в жаркий, упоительный поцелуи; ее руки были холодны как лед,
голова горела. Тут между нами начался один из тех разговоров, которые на
бумаге не имеют смысла, которых повторить нельзя и нельзя даже запомнить:
значение звуков заменяет и дополняет значение слов, как в итальянской
опере.
Она решительно не хочет, чтоб я познакомился с ее мужем - тем хромым
старичком, которого я видел мельком на бульваре: она вышла за него для
сына. Он богат и страдает ревматизмами. Я не позволил себе над ним ни одной
насмешки: она его уважает, как отца, - и будет обманывать, как мужа...
Странная вещь сердце человеческое вообще, и женское в особенности!
Муж Веры, Семен Васильевич Г...в, дальний родственник княгини Лиговской. Он
живет с нею рядом; Вера часто бывает у княгини; я ей дал слово
познакомиться с Лиговскими и волочиться за княжной, чтоб отвлечь от нее
внимание. Таким образом, мои планы нимало не расстроились, и мне будет
весело...
Весело!.. Да, я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только
счастия, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстно
кого-нибудь, - теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими;
даже мне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно:
жалкая привычка сердца!..
Однако мне всегда было странно: я никогда не делался рабом любимой женщины;
напротив я всегда приобретал над их волей и сердцем непобедимую власть,
вовсе об этом не стараясь. Отчего это? - оттого ли что я никогда ничем
очень не дорожу и что они ежеминутно боялись выпустить меня из рук? или это
- магнетическое влияния сильного организма? или мне просто не удавалось
встретить женщину с упорным характером?
Надо признаться, что я точно не люблю женщин с характером: их ли это
дело!..
Правда, теперь вспомнил: один раз, один только раз я любил женщину с
твердой волей, которую никогда не мог победить... Мы расстались врагами, -
и то, может быть, если б я ее встретил пятью годами позже, мы расстались бы
иначе...
Вера больна, очень больна, хотя в этом и не признается, я боюсь, чтобы не
было у нее чахотки или той болезни, которую называют fievre lente - болезнь
не русская вовсе, и ей на нашем языке нет названия.
Гроза застала нас в гроте и удержала лишних полчаса. Она не заставляла меня
клясться в верности, не спрашивала, любил ли я других с тех пор, как мы
расстались... Она вверилась мне снова с прежней беспечностью, - я ее не
обману; она единственная женщина в мире, которую я не в силах был бы
обмануть. я знаю, мы скоро разлучимся опять и, может быть, на веки: оба
пойдем разными путями до гроба; но воспоминание о ней останется
неприкосновенным в душе моей; я ей это повторял всегда и она мне верит,
хотя говорит противное.
Наконец мы расстались; я долго следил за нею взором, пока ее шляпка не
скрылась за кустарниками и скалами. Сердце мое болезненно сжалось, как
после первого расставания. О, как я обрадовался этому чувству! Уж не
молодость ли с своими благотворными бурями хочет вернуться ко мне опять,
или это только ее прощальный взгляд, последний подарок - на память?.. А
смешно подумать, что на вид я еще мальчик: лицо хотя бледно, но еще свежо;
члены гибки и стройны; густые кудри вьются, глаза горят, кровь кипит...
Возвратясь домой, я сел верхом и поскакал в степь; я люблю скакать на
гояччей лошади по высокой траве, против пустынного ветра; с жадностью
глотаю я благовонный воздух и устремляю взоры в синюю даль, стараясь
уловить туманные очерки предметов, которые ежеминутно становятся все яснее
и яснее. Какая бы горесть ни лежала на сердце, какое бы беспокойство ни
томило мысль, все в минуту рассеется; на душе станет легко, усталость тела
победит тревогу ума. Нет женского взора, которого бы я не забыл при виде
кудрявых гор, озаренных южным солнцем, при виде голубого неба или внимая
шуму потока, падающего с утеса на утес.
Я думаю, казаки, зевающие на своих вышках, видя меня скачущего без нужды и
цели, долго мучились этой загадкой, ибо, верно, по одежде приняли меня за
черкеса. Мне в самом деле говорили, что в черкесском костюме верхом я
больше похож на кабардинца, чем многие кабардинцы. И точно, что касается до
этой благородной боевой одежды, я совершенный денди: ни одного галуна
лишнего; оружие ценное в простой отделке, мех на шапке не слишком длинный,
не слишком короткий; ноговицы и черевики пригнаны со всевозможной
точностью; бешмет белый, черкеска темно-бурая. Я долго изучал горскую
посадку: ничем нельзя так польстить моему самолюбию, как признавая мое
искусство в верховой езде на кавказский лад. Я держу четырех лошадей: одну
для себя, трех для приятелей, чтоб не скучно было одному таскаться по
полям; они берут моих лошадей с удовольствием и никогда со мной не ездят
вместе. Было уже шесть часов пополудни, когда вспомнил я, что пора обедать;
лошадь моя была измучена; я выехал на дорогу, ведущую из Пятигорска в
немецкую колонию, куда часто водяное общество ездит en piquenique6. Дорога
идет, извиваясь между кустарниками, опускаясь в небольшие овраги, где
протекают шумные ручьи под сенью высоких трав; кругом амфитеатром
возвышаются синие громады Бешту, Змеиной, Железной и Лысой горы. Спустясь в
один из таких оврагов, называемых на здешнем наречии балками, я
остановился, чтоб напоить лошадь; в это время показалась на дороге шумная и
блестящая кавалькада: дамы в черных и голубых амазонках, кавалеры в
костюмах, составляющих смесь черкесского с нижегородским; впереди ехал
Грушницкий с княжною Мери.
Дамы на водах еще верят нападениям черкесов среди белого дня; вероятно,
поэтому Грушницкий сверх солдатской шинели повесил шашку и пару пистолетов:
он был довольно смешон в этом геройском облечении. Высокий куст закрывал
меня от них, но сквозь листья его я мог видеть все и отгадать по выражениям
их лиц, что разговор был сентиментальный. Наконец они приблизились к
спуску; Грушницкий взял за повод лошадь княжны, и тогда я услышал конец их
разговора:
- И вы целую жизнь хотите остаться на Кавказе? - говорила княжна.
- Что для меня Россия! - отвечал ее кавалер, - страна, где тысячи людей,
потому что они богаче меня, будут смотреть на меня с презрением, тогда как
здесь - здесь эта толстая шинель не помешала моему знакомству с вами...
- Напротив... - сказала княжна, покраснев.
Лицо Грушницкого изобразило удовольствие. Он продолжал:
- Здесь моя жизнь протечет шумно, незаметно и быстро, под пулями дикарей, и
если бы бог мне каждый год посылал один светлый женский взгляд, один,
подобный тому...
В это время они поравнялись со мной; я ударил плетью по лошади и выехал
из-за куста...
- Mon Dieu, un Circassien!..7 - вскрикнула княжна в ужасе. Чтоб ее
совершенно разуверить, я отвечал по-французски, слегка наклонясь:
- Ne craignez rien, madame, - je ne suis pas plus dangereux que votre
cavalier8.
Она смутилась, - но отчего? от своей ошибки или оттого, что мой ответ ей
показался дерзким? Я желал бы, чтоб последнее мое предположение было
справедливо. Грушницкий бросил на меня недовольный взгляд.
Поздно вечером, то есть часов в одиннадцать, я пошел гулять по липовой
аллее бульвара. Город спал, только в некоторых окнах мелькали огни. С трех
сторон чернели гребни утесов, отрасли Машука, на вершине которого лежало
зловещее облачко; месяц подымался на востоке; вдали серебряной бахромой
сверкали снеговые горы. Оклики часовых перемежались с шумом горячих ключей,