сбросить гипнотическое иго его авторитета. Штаудингер был еще
жив, когда его школа начала терять свое научное значение в
мире. Между тем как он и его приверженцы консервативно
держались видовых и родовых названий, освященных долголетним
употреблением, и классифицировали бабочек лишь по признакам,
доступным голому глазу любителя, англо-американские работники
вводили номенклатурные перемены, вытекавшие из строгого
применения закона приоритета, и перемены таксономические,
основанные на кропотливом изучении сложных органов под
микроскопом. Немцы силились не замечать новых течений и
продолжали снижать энтомологию едва ли не до уровня филателии.
Забота штаудингерьянцев о "рядовом собирателе", которого не
следует заставлять препарировать, до смешного похожа на то, как
современные издатели романов пестуют "рядового читателя",
которого не следует заставлять думать.
Викторианское и штаудингеровское понятие о виде как о продукте
эволюции, подаваемом природой коллекционеру на квадратном
подносе, т. е. как о чем-то замкнутом и сплошном по составу, с
кое-какими лишь внешними разновидностями (полярными,
островными, горными), сменилось новым понятием о многообразном,
текучем, тающем по краям виде, органически состоящем из
географических рас (подвидов); иначе говоря, вид включил
разновидности. Этими более гибкими приемами классификации лучше
выражалась эволюционная сторона дела, и одновременно с этим
биологические исследования чешуекрылых были усовершенствованы
до неслыханной тонкости -- и заводили в те тупики природы, где
нам мерещится основная тайна ее. В этом смысле загадка
"мимикрии" всегда пленяла меня -- и тут английские и русские
ученые делят лавры -- я чуть не написал "ларвы" -- поровну. Как
объяснить, что замечательная гусеница буковой ночницы,
наделенной во взрослой стадии странными членистыми придатками и
Другими особенностями, маскирует свою гусеничную сущность тем,
что принимается "играть" двойную роль какого-то длинноногого,
корчащегося насекомого и муравья, будто бы поедающего его,--
комбинация, рассчитанная на отвод птичьего глаза? Как
объяснить, что южноамериканская бабочка-притворщица, в точности
похожая и внешностью и окраской на местную синюю осу, подражает
ей и в том, что ходит по-осиному, нервно шевеля сяжками? Таких
бытовых актеров среди бабочек немало. А что вы скажете о
художественной совести природы, когда, не довольствуясь тем,
что из сложенной бабочки каллимы она делает удивительное
подобие сухого листа с жилками и стебельком, она кроме того на
этом "осеннем" крыле прибавляет сверхштатное воспроизведение
тех дырочек, которые проедают именно в таких листьях жучьи
личинки? Мне впоследствии привелось высказать, что
"естественный подбор" в грубом смысле Дарвина не может служить
объяснением постоянно встречающегося математически невероятного
совпадения хотя бы только трех факторов подражания в одном
существе -- формы, окраски и поведения (т. е. костюма, грима и
мимики); с другой же стороны, и "борьба за существование" ни
при чем, так как подчас защитная уловка доведена до такой точки
художественной изощренности, которая находится далеко за
пределами того, что способен оценить мозг гипотетического врага
-- птицы, что ли, или ящерицы: обманывать, значит, некого,
кроме разве начинающего натуралиста. Таким образом, мальчиком,
я уже находил в природе то сложное и "бесполезное", которого я
позже искал в другом восхитительном обмане -- в искусстве.
мешающей заснуть, роскошного ее исполнения, несмотря на снег в
тени, тревог тщеславия и тишины достигнутой цели -- полвека
моих приключений с бабочками, и ловитвенных и лабораторных,
стоит у меня на почетнейшем месте. Если в качестве
сочинителя единственную отраду нахожу в личных молниях и
посильном их запечатлении, а славой не занимаюсь, то --
признаюсь -- вскипаю непонятным волнением, когда перебираю в
уме свои энтомологические открытия -- изнурительные труды,
изменения, внесенные мной в систематику, революцию с казнями
коллег в светлом кругу микроскопа, образ и вибрацию во мне всех
редкостных бабочек, которых я сам и поймал и описал, и свою
отныне бессмертную фамилью за придуманным мною латинским
названием или ее же, но с малой буквы, и с окончанием на
латинское "i" в обозначении бабочек, названных в мою честь. И
как бы на горизонте этой гордыни, сияют у меня в памяти все те
необыкновенные, баснословные места -- северные трясины, южные
степи, горы в четырнадцать тысяч футов вышины,-- которые с
кисейным сачком в руке я исходил и стройным ребенком в
соломенной шляпе, и молодым человеком на веревочных подошвах, и
пятидесятилетним толстяком в трусиках.
подберезовиков: что в таких случаях надо быть одному. В течение
всего моего детства и отрочества я маниакально боялся
спутников, и конечно ничто в мире, кроме дождя, не могло
помешать моей утренней пятичасовой прогулке. Мать предупреждала
гувернеров и гувернанток, что утро принадлежит мне всецело,-- и
они благоразумно держались в стороне. По этому поводу
вспоминаю: был у меня в Тенишевском Училище трогательный
товарищ, мешковатый заика с длинным бледным лицом; другие
дразнили его, а мне, с моими крепкими кулаками, нравилось
защищать его из спортивного щегольства. Как-то летом, поздно
вечером, весь в пыли, с разбитым коленом, он неожиданно явился
к нам в Выру. Его отец недавно умер, семья была разорена, и, за
недостатком денег на железнодорожный билет, бедняжка проделал
верст сорок на велосипеде. На другое утро, встав спозаранку, я
сделал все возможное, чтоб покинуть дом без его ведома.
Отчаянно тихо я собрал свои охотничьи принадлежности -- сачок,
зеленую жестянку на ремне, конвертики и коробочки для поимок --
и через окно классной выбрался наружу. Углубившись в чащу, я
почувствовал, что спасен, но все продолжал быстро шагать, с
дрожью в икрах, со слезами в глазах, и сквозь жгучую призму
стыда представлял себе кроткого гостя с его большим бледным
носом и траурным галстуком, валандающимся в саду, треплющим от
нечего делать пыхтящих от зноя собак -- и старающимся
как-нибудь оправдать мое жестокое отсутствие.
страсть. Бывало, мой столь невозмутимый отец вдруг с искаженным
лицом врывался ко мне в комнату с веранды, хватал сачок и
кидался обратно в сад, чтоб минут десять спустя вернуться с
продолжительным стоном на "Аааа" -- упустил дивного
эль-альбума! Потому ли, что "чистая наука" только томит или
смешит интеллигентного обывателя, но, исключив родителей,
вспоминаю по отношению к моим бабочкам только непонимание,
раздражение и глум. Если даже такой записной любитель природы,
как Аксаков, мог в бездарнейшем "Собирании бабочек" (приложение
к студенческим "Воспоминаниям") уснастить свою благонамеренную
болтовню всякими нелепицами (не знаю, был ли он более сведущ
насчет всяких славянофильских чирков и язей), можно себе
представить темноту рядового образованного человека в этом
вопросе. До сих пор вспоминаю с беспомощной досадой, как наш
сельский врач, милейший доктор Розанов, которому, как человеку
ученому, я, доверчивый десятилетний мальчик, оставил на
попечение драгоценные синеватые куколки редкой совки (боялся
взять их с собой в заграничное путешествие), преспокойно
написал мне в Биарриц, что они отлично вылупились,-- но на
самом деле их вероятно пожрала мышь, ибо по моем возвращении
обманщик торжественно преподнес мне каких-то потертых
крапивниц, почему-то обложенных ватой, которых крестьянские
ребята верно наловили ему в его же саду. Мне рано открылось и
другое обстоятельство, а именно то, что энтомолог, смиренно
занимающийся своим делом, непременно возбуждает что-то странное
в своих ближних. Бывало, собираемся на пикник с кузенами, и я,
памятуя, что рядом с избранной рощей есть замечательный
заповедничек, тихо, никому не мешая, но уже чувствуя, что
Действую домашним на нервы, заранее несу свои скромные
принадлежности в шарабан, отдающий дегтем, или красный
автомобиль, отдающий чаем (так пах бензин в 1910 году), и
какая-нибудь пожилая родственница или чужая гувернантка с усами
говорит: "Vraiment Volodya (Право, Володя
(франц.))оставил бы сетку дома хоть этот раз. Ведь
будете играть в каш-каш и казаки-разбойники -- при чем тут
бабочки? Неужели тебе нравится портить всем удовольствие?". У
придорожного знака "Nach Bodenlaube"("К Боденлаубе"
(нем..)) в Бад Киссингене (Бавария), только что я догнал
вышедших на прогулку отца и монументального бледнолицего
Муромцева, недавнего председателя Первой Думы, как он обратил
кo мне свою мраморную голову и важно проговорил: "Смотри,
мальчик, только не гоняться за бабочками: это портит ритм