Чтение 20–й страницы книги ~Машенька~

постукивая палкой, сгорбленный старик в черной пелерине и,
кряхтя, нагибался, когда острие палки выбивало окурок. Изредка
проносился автомобиль, и еще реже, устало цокая подковами,
протряхивал ночной извозчик. Пьяный господин в котелке ожидал
на углу трамвая, хотя трамвай вот уже два часа как не ходил.
Несколько проституток разгуливали взад и вперед, позевывая и
болтая с подозрительными господами в поднятых воротниках
пальто. Одна из них окликнула Колина и Горноцветова, которые
чуть не бегом пронеслись мимо, но тотчас же отвернулась,
профессиональным взглядом окинув их бледные, женственные лица.

Танцоры взялись привести к Подтягину знакомого русского
доктора и действительно через полтора часа явились обратно в
сопровождении заспанного господина с бритым, неподвижным лицом.
Он пробыл полчаса и, несколько раз издав сосущий звук, как
будто у него была дырка в зубе, ушел.

Теперь в неосвещенной комнате было очень тихо. Стояла та
особая, тяжелая, глуховатая тишина, которая бывает, когда
несколько человек молча сидят вокруг больного. Уже начинало
светать, воздух в комнате как будто медленно линял,-- и профиль
Ганина, пристально глядевшего на кровать, казался высеченным из
бледно-голубого камня; у изножья, в кресле, смутно посиневшем в
волне рассвета, сидела Клара и смотрела туда же, ни на миг не
отводя едва блестевших глаз. Поодаль, на маленьком диванчике
рядышком уселись Горноцветов и Колин,-- и лица их были как два
бледных пятна.

Доктор уже спускался по лестнице за черной фигуркой г-жи
Дорн, которая, тихо бренча связкой ключей, просила прощенья за
то, что лифт испорчен. Добравшись до низу, она отперла тяжелую
дверь, и доктор, на ходу приподняв шляпу, вышел в синеватый
туман рассвета.

Старушка тщательно заперла дверь и, кутаясь в черную
вязаную шаль, пошла наверх. Свет на лестнице горел желтовато и
холодно. Тихо побренькивая ключами, она дошла до площадки. Свет
на лестнице потух.

В прихожей она встретила Ганина, который, осторожно
прикрывая дверь, выходил из комнаты Подтягина.

-- Доктор обещал утром вернуться,-- прошептала старушка.--
Как ему сейчас,-- легче? Ганин пожал плечом:

-- Не знаю. Кажется,-- нет. Его дыхание... звук такой...
страшно слушать.

Лидия Николаевна вздохнула и пугливо вошла в комнату.
Клара и оба танцора одинаковым движеньем обратили к ней бледно
блеснувшие глаза и опять тихо уставились на постель. Ветерок
толкнул раму полуоткрытого окна.

А Ганин прошел на носках по коридору и вернулся в номер,
где давеча была пирушка. Как он и предполагал, Алферов все еще
сидел у стола. Его лицо опухло и отливало серым лоском от смеси
рассвета и театрально убранной лампы; он клевал носом, изредка
отрыгивался; на часовом стеклышке перед ним блестела капля
водки, и в ней расплылся лиловатый след химического карандаша.
Оставалось около четырех часов.

Ганин сел подле него и долго глядел на его пьяную дремоту,
хмуря густые брови и подпирая кулаком висок, отчего слегка
оттягивалась кожа и глаз становился раскосым.

Алферов вдруг дернулся и медленно повернул к нему лицо.

-- Не пора ли вам ложиться, дорогой Алексей Иванович,--
отчетливо сказал Ганин.

-- Нет,-- с трудом выговорил Алферов и, подумав, словно
решал трудную задачу, повторил: -- нет...

Ганин выключил ненужный свет, вынул портсигар, закурил. От
холода бледной зари, от табачного дуновенья, Алферов как будто
слегка протрезвел.

Он помял ладонью лоб, огляделся и довольно твердой рукой
потянулся за бутылкой.

На полпути его рука остановилась, он закачал головой,
потом с вялой улыбкой обратился к Ганину: -- Не надо больше...
этого. Машенька приезжает. Погодя, он дернул Ганина за руку:

-- Э... вы... как вас зовут... Леб Лебович... слышите...
Машенька.

Ганин выпустил дым, пристально глянул Алферову в лицо,--
все вобрал сразу: полуоткрытый, мокрый рот, бородку цвета
навозца, мигающие водянистые глаза...

-- Леб Лебович, вы только послушайте,-- качнулся Алферов,
хватая его за плечо,-- вот я сейчас вдрызг, вдребезги, на
положении дров... Сами, черти, напоили... Нет,-- совсем не
то... Я вам о девочке рассказывал... -- Вам надо выспаться,
Алексей Иванович. -- Девочка, говорю, была. Нет, я не о жене...
вы не думайте... Жена моя чи-истая... А вот я сколько лет без
жены... Так вот, недавно,-- нет, давно... не помню когда...
девочка меня повела к себе... На лису похожая... Гадость
такая,-- а все-таки сладко... А сейчас Машенька приедет... Вы
понимаете, что это значит,-- вы понимаете или нет? Я вот --
вдрызг,-- не помню, что такое перпе... перпед...
перпендикуляр,-- а сейчас будет Машенька... Отчего это так
вышло? А? Я вас спрашиваю?! Эй, ты, большевик... Объясни-ка,
можешь?

Ганин легко оттолкнул его руку. Алферов, покачивая
головой, наклонился над столом, локоть его пополз, морща
скатерть, опрокидывая рюмки. Рюмки, блюдце, часы поползли на
пол...

-- Спать,-- сказал Ганин и сильным рывком поднял его на
ноги.

Алферов не сопротивлялся, но так качало его, что Ганин с
трудом направлял его шаги.

Очутившись в своей комнате, он широко и сонно ухмыльнулся,
медленно повалился на постель. Но внезапно ужас прошел у него
по лицу.

-- Будильник...-- забормотал он, приподнявшись,-- Леб,--
там, на столе, будильник... На половину восьмого поставь.

-- Ладно,-- сказал Ганин и стал поворачивать стрелку.
Поставил ее на десять часов, подумал и поставил на одиннадцать.

Когда он опять посмотрел на Алферова, тот уже крепко спал,
навзничь раскинувшись и странно выбросив одну руку.

Так в русских деревнях спят шатуны пьяные. Весь день сонно
сверкал зной, проплывали высокие возы, осыпая проселочную
дорогу сухими травинками,-- а бродяга буйствовал, приставал к
гулявшим дачницам, бил в гулкую грудь, называя себя сынком
генеральским, и наконец, шлепнув картузом оземь, ложился
поперек дороги, да так и лежал, пока мужик не слезет с воза.
Мужик оттаскивал его в сторонку и ехал дальше; и шатун, откинув
бледное лицо, лежал, как мертвец, на краю канавы,-- и зеленые
громады возов, колыхаясь и благоухая, плыли селом, сквозь
пятнистые тени млеющих лип.

Ганин, беззвучно поставив на стол будильник, долго стоял и
смотрел на спящего. Постояв, потренькав монетами в кармане
штанов, он повернулся и тихо вышел.

В темной ванной комнатке, рядом с кухней, сложены были в
углу под рогожей брикеты. В узком окошке стекло было разбито,
на стенах выступали желтые подтеки, над черной облупившейся
ванной криво сгибался металлический хлыст душа. Ганин разделся
донага и в продолжение нескольких минут расправлял руки и ноги
-- крепкие, белые. в синих жилках. Мышцы хрустели и
переливались. Грудь дышала ровно и глубоко. Он отвернул кран
душа и постоял под ледяным веерным потоком, от которого сладко
замирало в животе.

Одевшись, весь подернутый огненной щекоткой, он, стараясь
не шуметь, вытащил в прихожую свои чемоданы, поглядел на часы.
Было без десяти шесть.

Он бросил пальто и шляпу на чемоданы и тихо вошел' в номер
Подтягина.

Танцоры спали рядышком, на диванчике, прислонившись друг к
другу. Клара и Лидия Николаевна нагибались над стариком. Глаза
у него были закрыты, лицо, цвета высохшей глины, изредка
искажалось выражением муки. Было почти светло. Поезда с
заспанным грохотом пробирались сквозь дом.

Когда Ганин приблизился к изголовью, Подтягин открыл
глаза. На мгновенье в бездне, куда он все падал, его сердце
нашло шаткую опору. Ему захотелось сказать многое,-- что в
Париж он уже не попадет, что родины он и подавно не увидит, что
вся жизнь его была нелепа и бесплодна и что он не ведает,
почему он жил, почему умирает. Перевалив голову набок и окинув
Ганина растерянным взглядом, он пробормотал: "вот... без
паспорта",-- и судорожная улыбка прошла по его губам. Он снова
зажмурился, и снова бездна засосала его, боль клином впилась в
сердце,-- и воздух казался несказанным, недостижимым
блаженством.

Ганин, сильной белой рукой сжав грядку кровати, глядел
старику в лицо, и снова ему вспомнились те дрожащие теневые
двойники русских случайных статистов, тени, проданные за десять
марок штука и Бог весть где бегущие теперь в белом блеске