и пятницу мы с мамашей ездим на Тверской. Вы разве не ходите
гулять?
пустят, я один убегу - без шапки. Я дорогу знаю.
мальчиками, которые к нам ездят, всегда говорю ты; давайте и с
вами говорить ты. Хочешь? - прибавила она, встряхнув головкой
и взглянув мне прямо в глаза.
часть гросфатера.
могли заглушить мои слова.
ты, хотя не переставал придумывать такие, в которых
местоимение это повторялось бы несколько раз. У меня
недоставало на это смелости. "Хочешь?", "давай ты" звучало в
моих ушах и производило какое-то опьянение: я ничего и никого
не видал, кроме Сонечки. Видел я, как подобрали ее локоны,
заложили их за уши и открыли части лба и висков, которых я не
видал еще; видел я, как укутали ее в зеленую шаль, так плотно,
что виднелся только кончик ее носика; заметил, что если бы она
не сделала своими розовенькими пальчиками маленького отверстия
около рта то непременно бы задохнулась, и видел, как она,
спускаясь с лестницы за своею матерью, быстро повернулась к
нам, кивнула головкой и исчезла за дверью.
Сонечку и, стоя на лестнице, провожали ее глазами. Кому в
особенности кивнула она головкой, я не знаю; но в ту минуту я
твердо был убежден, что это сделано было для меня.
холодно поговорил с Сережей и пожал ему руку. Если он понял,
что с нынешнего дня потерял мою любовь и свою власть надо
мною, он, верно, пожалел об этом, хотя и старался казаться
совершенно равнодушным.
испытал сладость этого чувства. Мне было отрадно переменить
изношенное чувство привычной преданности на свежее чувство
любви, исполненной таинственности и неизвестности. Сверх того,
в одно и то же время разлюбить и полюбить - значит полюбить
вдвое сильнее, чем прежде.
Глава XXIV. В ПОСТЕЛИ
рассуждал я лежа в постели. - Нет! он никогда не понимал, не
умел ценить и не стоил моей любви... а Сонечка? что это за
прелесть! "Хочешь?", "тебе начинать".
закрыл голову одеялом, подвернул его под себя со всех сторон
и, когда нигде не осталось отверстий, улегся и, ощущая
приятную теплоту, погрузился в сладкие мечты и воспоминания.
Устремив неподвижные взоры в подкладку стеганого одеяла, я
видел ее так же ясно, как час тому назад; я мысленно
разговаривал с нею, и разговор этот, хотя не имел ровно
никакого смысла, доставлял мне неописанное наслаждение, потому
что ты, тебе, с тобой, твои встречались в нем беспрестанно.
сладостного волнения и мне хотелось поделиться с кем-нибудь
избытком своего счастия.
другой бок. - Володя! Ты спишь?
делается... вот я сейчас лежал, увернувшись под одеялом, и так
ясно, так ясно видел ее, разговаривал с ней, что это просто
удивительно. И еще знаешь ли что? когда я лежу и думаю о ней,
бог знает отчего делается грустно и ужасно хочется плакать.
Володя пошевелился.
всегда с ней быть, всегда ее видеть, и больше ничего. А ты
влюблен? признайся по правде, Володя.
Сонечку и чтобы все рассказывали это.
лицом, - может быть.
по его блестящим глазам, что он нисколько не думал о сне, и
откинул одеяло. - Давай лучше толковать о ней. Не правда ли,
что прелесть?.. такая прелесть, что, скажи она мне: "Николаша!
выпрыгни в окно или бросься в огонь", ну, вот, клянусь! -
сказал я, - сейчас прыгну, и с радостью. Ах, какая прелесть! -
прибавил я, живо воображая ее перед собою, и, чтобы вполне
наслаждаться этим образом, порывисто перевернулся на другой
бок и засунул голову под подушки. - Ужасно хочется плакать,
Володя.
немного: - Я так совсем не так, как ты: я думаю, что если бы
можно было, я сначала хотел бы сидеть с ней рядом и
разговаривать...
расцеловал бы ее пальчики, глазки, губки, носик, ножки - всю
бы расцеловал...
глупости, - сказал я сквозь слезы.
Глава XXV. ПИСЬМО
мною дня, отец вошел к нам на верх, во время классов, и
объявил, что нынче в ночь мы едем с ним в деревню. Что-то
защемило у меня в сердце при этом известии, и мысль моя тотчас
же обратилась к матушке.
доброе письмо, от 3 апреля, и, по моей всегдашней привычке,
отвечаю тотчас же. Федор привез его еще вчера из города, но
так как было поздно, он подал его Мими нынче утром. Мими же,
под предлогом, что я была нездорова и расстроена, не давала
мне его целый день. У меня точно был маленький жар, и,
признаться тебе по правде, вот уж четвертый день, что я не
так-то здорова и не встаю с постели.
довольно хорошо и, если Иван Васильич позволит, завтра думаю
встать.
подле самого выезда на большую дорогу, около того мостика,
который всегда наводил на меня ужас, лошади завязли в грязи.
День был прекрасный, и мне вздумалось пройтись пешком до
большой дороги, покуда вытаскивали коляску. Дойдя до часовни,
я очень устала и села отдохнуть, а так как, покуда собирались
люди, чтоб вытащить экипаж, прошло около получаса, мне стало
холодно, особенно ногам, потому что на мне были ботинки на
тонких подошвах и я их промочила. После обеда я почувствовала
озноб и жар, но, по заведенному порядку, продолжала ходить, а
после чаю села играть с Любочкой в четыре руки. (Ты не узнаешь
ее: такие она сделала успехи!) Но представь себе мое
удивление, когда я заметила, что не могу счесть такта.
Несколько раз я принималась считать, но все в голове у меня
решительно путалось, и я чувствовала странный шум в ушах. Я
считала: раз, два, три, потом вдруг: восемь, пятнадцать и
главное - видела, что вру, и никак не могла поправиться.
Наконец Мими пришла мне на помощь и почти насильно уложила в
постель. Вот тебе, мой друг, подробный отчет в том, как я
занемогла и как сама в том виновата. На другой день у меня был
жар довольно сильный и приехал наш добрый, старый Иван
Васильевич, который до сих пор живет у нас и обещается скоро
выпустить меня на свет божий. Чудесный старик этот Иван
Васильевич! Когда у меня был жар и бред, он целую ночь, не
смыкая глаз, просидел около моей постели, теперь же, так как
знает, что я пишу, сидит с девочками в диванной, и мне слышно
из спальни, как он им рассказывает немецкие сказки и как они,
Акунин Борис
Самойлова Елена
Посняков Андрей
Конан-Дойль Артур
Зыков Виталий
Володихин Дмитрий