Чтение 20–й страницы книги ~Блистающий мир~

окаменела; четвертая ... но вернее будет сказать, что сколько было людей,
столько частей; мы же говорим вскользь. Случалось ли вам бежать сломя
голову, куда побежала уже, ржа и рыча, уличная толпа? Не бог весть что
ожидаете вы увидеть, как, протолкавшись в самую гущу смятения, видите
всего-навсего малыша с обмусоленным пряником в руке и багровым от слез
лицом; нянька потеряла его; "где ты живешь?" - спрашивают ребенка; и он с
изумлением, что не отведен еще по своему точному адресу, слезливо говорит:
"там!"

В то время, как со стороны крыш висели уже в дыму заводских труб на
привязи три баллона; в то время, как напоминающий перетянутую бечевками
колбасу грузный аэростат, махая какими-то перышками, двигался на высоте
пятисот футов, и четыре бойких аэроплана, взрывая неровным гулом верхнюю
тишину, носились над двором Воздухоплавательного Клуба с грацией крыш,
сорванных ветром; в то время, как, следовательно, занавес аэропредставления
взвился и совершались "успехи", - пред глазами судей явилось сверкающее
изобретение фантастической формы. Оно было футов десять в длину и футов пять
высоты. Его очертания спереди напоминали нос лодки, вытянутый и утонченный
зигзагом лебединой шеи; причем точное подобие головы лебедя оканчивало эту
шею-бушприт. Корпус в профиль напоминал помпейский ладьеобразный светильник;
корма странного судна, в том месте, где обыкновенно проходит руль, была,
подобно передней части, вытянута и загнута вовнутрь, как бы над головой
внутри сидящего, острым серпом. Тонкий, неизвестного материала, остов был,
как каркас абажура, обтянут великолепным синим шелком, богато вышитым
серебряным и цветным узором. Узор этот был так хорош, что многие, особенно
женщины, дрогнули от восхищения; немедленно раздались их полные
удовольствия, искренние, горячие восклицания. Борта аппарата были обшиты
темно-зеленой с золотым лавром шелковой же материей; но самой замечательной
и причудливой частью дива сверкнули целые гирлянды, фестоны, цепи и кисти
мельчайших колокольчиков из чистого серебра, легких, как пузырьки; их
кружевом было обнесено судно. Крукс тронул свое создание, и казалось, оно
взвеселилось звоном, рассыпав мельчайший смех.

- Четыре тысячи колокольчиков, - сказал Крукс, когда умолкли крики,
побежденные изумлением. И он посмотрел на Тави так внимательно-мягко, что
простота и бодрость заряженного величайшим любопытством спокойствия тотчас
вернулись к ней. - Изобретение это - тайна; скажу лишь, что согласованность
звона и способ управления им производят воздушную вибрацию, двигающую
аппарат в любом направлении и с любой скоростью. Теперь я сяду и полечу; вам
же предоставляю на свободе делать технические догадки.

- Он полетит! - задорно двигая круглыми щеками, сказал, с сигарой в
зубах, немец-пилот. - "В театре; на канатах и блоках..." - добавил другой. -
"Это сумасшедший!" - раздался серьезный голос. - "Глупая мистификация!" -
определил юноша с пушком на губе. Вдруг пронзительный свист разрезал
смятение; как сигнал к свалке, вызвал он хор нестройного свиста, криков и
оскорблений. Но Крукс лишь рассеянно осмотрелся; заметив вновь Тави, он
сказал ей: - Скоро увидимся, ведь Торп умер, и вам теперь не надо будет
служить.

Эти неожиданные слова так поразили девушку, что она отступила; лишь: - А
вы знаете? - успела она сказать, как сцена быстро развернулась к концу.

Видя, что Крукс усаживается внутри своего прибора, председатель,
решительно оттолкнув мешавших, подошел к странному авиатору.

- Я не могу позволить вам совершать никаких опытов, явно и заранее
бесполезных, - встревоженно закричал он. - Вы либо больны, либо имеете цель,
совершенно нам постороннюю; кто в здравом уме допустит на момент мысль, что
- тьфу! - можно полететь с этим... с этим... я не знаю что, - с этой
негодной ветошью! Потрудитесь уйти. Уйти и унести ваше приспособление}

- Мне дано право, - холодно сказал Крукс, отвечая одновременно ему и тем,
звонкоголосым из толпы, кто, до хрипоты крича, поддерживал председателя. -
Право! И я от этого права не откажусь.

- Не я, не я один; мое мнение, требование мое - общее мнение, общее
требование! Вы слышите? Вот что вы натворили. Могли ли мы знать, с кем и с
чем будем иметь дело? Оставьте собрание.

- Пусть скажут все, что хотят этого, - сказал Крукс.

- Прекрасно! - Председатель нервно расхохотался и так затряс
колокольчиком, топая в то же время ногами, что тишина, улучив момент, встала
стеной. - Господа! Милостивые государи! Помогите прекратить это! Господин
Крукс, - если хоть один-единственный человек здесь присутствующий,
нормальный и взрослый, скажет, что ожидает от вас действительного полета, -
срамитесь или срамите до конца нас! Кто ожидает этого? Кто ждет? Кто верит?

Тут, врассыпную, но так скоро, что утих снова было поднявшийся шум, так
ненарушимо-предательски установилось молчание действительное, полное
невидимо обращенных вниз больших пальцев, что Тави сжалась: "раз, два, три,
восемь", отсчитывала она, терпя в счете до десяти, чтобы разгромить ставшую
ей ненавистной толпу, и вынудила себя сказать "десять", хотя от девяти
держала мучительную, как боль, паузу. Молчание, сложив локти на стол, тупо
уставилось в них подбородком, смотря вниз; Крукс быстро взглянул на девушку.
Тогда, вся внутренне зазвенев и став до беспамятства легкой, шагнула она
вперед, потрясая указательным пальцем, красная и сердитая на вынужденный
героизм свой. Но лишь инстинкт двинул ее.

- Я! Я! Я! - закричала она с смехом и ужасом. Тут все взгляды, как
показалось ей, прошли сквозь ее тело; толпа двинулась и замерла, взрыв
хохота окатил девушку ознобом и жаром, но, почти плача, увлекаемая порывом,
она, сжав кулачок, двигала указательным пальцем, сердито и беспомощно
повторяя: - Да, да, я; я знаю, что полетит!

Сраженный председатель умолк; он растерялся. Члены совета, ухватив его за
руки, яростно шептали нечто невразумительное, отчего он, совершенно не поняв
их, сдался решительно нападению Тави.

- Я держу слово, - сказал он, отмахиваясь и расталкивая советников, - но
я больше не председатель; пусть дитя и сумасшедший владеют клубом!

- Увы, мне не нужен клуб, - сказал Крукс, - не нужен он и моей
заступнице. Отойдите! - И, как никто уже не противоречил завоеванию, он
поместился внутри аппарата, оказавшегося, несмотря на хрупкую видимость,
отменно устойчивым; как бы прирос он к земле, не скрипнув, не прозвенев; и
белая голова лебедя гордо смотрела перед собой, дыша тайным молчанием. Сев,
Крукс взял кисть бисерных нитей, прикрепленных к бортам, и потянул их;
тогда, вначале тихо, а затем с стремительно возрастающей силой тысячи
мельчайших струн, от которых дрожит грудь, все вязи и гирлянды колокольцев
стали звенеть, подобно знойным полям кузнечиков, где кричит и звенит каждый
листок. Этой ли, или другой силой - совершилось движение: ладья мерно
поднялась вверх на высоту дыма костра и остановилась; то место, где только
что стояла она, блестело пыльным булыжником.

Что освободилось, что скрылось в вспотевшей душе толпы, как только грянул
этот удар, разверзший все рты, выпучивший все глаза, перехвативший все горла
короткой судорогой, - отметить не дано никаким перьям; лишь слабое сравнение
с картонной цирковой гирей, ухватясь за которую профан заранее натуживает
мускулы, но, вмиг брошенный собственным усилием навзничь, еще не в состоянии
понять, что случилось, - может быть уподоблено впечатлению, с каким
отступили и разбежались все, едва Крукс поднялся вверх. Некоторое время он
был неподвижен, затем с правильностью нарезов винта и с быстротой велосипеда
стал уходить вверх мощной спиралью, пока ладья и сам он не уменьшились до
размеров букета. Но здесь, порвав наконец все путы, настиг его вой и рев
такого восторга, такого остервенелого и дикого ликования, что шляпы,
полетевшие вверх, казалось, не выдержали жара голов, накаленных
самозабвением. Только мертвец, сохрани он из исчезнувших чувств своих
единственное: чувство внимания, мог бы разобраться в бреде и слепоте криков,
какие, перепутав друг в друге все концы и начала, напоминали скорее грохот
грузовых телег, мчащихся вскачь, чем человеческие слова; уже не было ни
скептиков, ни философов, ни претензий, ни самолюбии, ни раздражительности,
ни иронии; как Кохинур, брошенный толпе нищих, взорвал бы наиопаснейшее из
взрывчатых потемок души, так зрелище это, эта непобедимая очевидность
ринулась на зрителей водопадом, перевернув все.

- Ура! Ура! Гип! Ура! - вопили энтузиасты, оглядываясь, вопят ли другие,
и видя, что, надрываясь, кричат все, - били в ладоши, перебегая взад-вперед,
толкая и тряся за руки тех, кто, в свою очередь, уже давно сам тряс их. -
Новая эра! Новая эра воздухоплавания! Гип, ура! Власть, полная победа над
воздухом! Я умираю, мне дурно! - кричали дамы. Другие, с глазами полными
торжественных слез, степенно утирали их, приговаривая как в бреду: "Выше
электричества; может быть, больше радия... что мы знаем об этом?" - "О боже
мой", - слышалось везде, где не находили уже ни слов, ни мыслей и могли
только стонать.

Над всем этим, искрясь, едва слышно звеня и цветя подобно драгоценному
украшению, покачивался, остановясь, шелковый прибор Крукса. Он там сидел,
как на стуле. Его губы пошевелились, он что-то сказал, и благодаря высоте
внизу лишь через одно - два дыхания, как из самого воздуха, раздалось: -
Четыре тысячи колокольчиков. Но могло быть и меньше.

Ладья повернулась, двинулась по уклону кривой прочь, так быстро, что
никто не уследил направления, - стала точкой, побледнела и скрылась. Тогда,
трепеща и плача от непонятной гордости, Тави сказала тем, кто успокаивал и
утешал ее, допрашивая в то же время, кто такой Крукс, так как думали, что
она близко знает его:

- Чему вы так удивляетесь? Аппарат тот изобретен и ... имеет, конечно,
ну... винты, и какие там надо двигатели. Летают же ваши аэропланы?! Я знала,
что полетит. Уж очень мне понравились колокольчики!

VIII

Как часто, приветствуя покойный свет жизни, доверчиво отдаемся мы его
успокоительной власти, не думая ни о чем ни в прошлом, ни в будущем; лишь
настоящее, подобно листьям перед глазами присевшего под деревом путника,
колышется и блестит, скрывая все дали. Но непродолжительно это затишье.
Смолкла или нет та музыка, гром которой отрывал наше беспокойное "я" от
уютных мгновений, - все равно; воскресает, усиливаясь, и заставляет встать,
подобная крику, долгая звуковая дрожь. Она мощно звенит, и демон