окон. Дом выглядел одиноким и заброшенным. Словно его покинули очень давно.
Стены были испачканы старыми надписями - Палатазину хорошо было видно одно
поблекшее утверждение, что в 59 номере живут "классные сеньоры". Где-то
среди этих надписей затерялись и два обидных клеветнических предложения,
выцарапанные рукой злого подростка, в которых фигурировало имя Палатазина.
ему показалось, что он видит в одном из них свою мать, еще не очень старую,
с уже седыми волосами, но живыми, молодыми глазами, в которых не было ужаса
загнанного в ловушку животного, который в последние месяцы жизни не покидал
ее. Она смотрела на угол Первой улицы, где ее маленький Андре, уже в шестом
классе, должен был перейти улицу с зеленым армейским рюкзаком за плечами,
набитым тетрадями, карандашами, учебниками математики и истории. Когда он
доходил до угла, он всегда поднимал голову, и Мама всегда махала ему из
окна. Три раза в неделю к ним приходила женщина, Миссис Гиббс, помогавшая
ему по английскому, ему все еще было трудно, хотя большинство учителей в
его начальной школе говорили по-венгерски. В маленькой квартире под крышей
перепады температуры были почти невыносимыми. В разгар лета это была печь,
даже при открытых окнах, а когда зимой дул холодный ветер с гор, сотрясая
дряхлые оконные рамы, Андре видел тонкую испарину дыхания мамы. Каждую
ночь, независимо он времени года, она со страхом всматривалась в темноту
улицы, проверяя и перепроверяя тройной засов на двери, и бродила по
квартире, что-то бормоча и всхлипывая, пока живущие на нижнем этаже не
начинали барабанить в потолок и кричать: "Да ложись спать, наконец,
ведьма!"
и польских эмигрантов, никогда не принимали Андре за равного, потому что их
родители не любили и боялись мать Андре, обсуждали "эту ведьму" за
обеденными столами и наказывали детям своим держаться подальше от
ведьминого сына, вдруг он тоже ненормальный. Друзьями Андре были те робкие,
запуганные дети, которые тоже не находили себе места для существования в
обществе остальных, и поэтому играли всегда в одиночестве. Иногда, не
выдержав, Андре-ведьмин-сын, начинал вдруг говорить по-венгерски с сельским
акцентом. И тогда из школы за ним гналась толпа детей, швыряя в него
камнями и хохоча каждый раз, когда он спотыкался или падал. И для него это
было очень тяжело, потому что и дома он не находил покоя. Это была тюрьма,
где мать выцарапывала распятия на стенах, рисовала их на окнах и дверях
красным мелом, и кричала по ночам, когда во сне ее преследовали серые тени,
а иногда лежала целыми днями не вставая, свернувшись в клубок, как
младенец, невидящими глазами глядя на стену. Такие припадки со временем
становились все чаще и чаще, и дядя Мило, брат матери, который эмигрировал
в Америку в конце тридцатых годов, и теперь был процветающими владельцем
магазина мужской одежды, начал уже интересоваться, не лучше ли дорогой
сестре будет отправиться в такое место, где она уже никогда не будет
волноваться, где есть люди, которые о ней будут заботиться, и там она будет
счастлива. "Нет! - завопила мама во время одного особенно ужасного спора,
после которого дядя Мило не заходил к ним несколько недель. - Нет! Я
никогда не оставлю моего сына одного!"
окно. - Несколько изодранных в куски старых газет в слое пыли, или пару
забытых старых платьев в шкафу? Или то, что лучше всего не вспоминать?"
Возможно, на стенах кое-где еще остались нацарапанные распятия, рядом с
дырками от гвоздей. На этих гвоздях висели картины религиозного содержания
в аляповатых золоченых рамках. Палатазин не любил вспоминать последние
месяцы жизни матери, когда ему пришлось отвезти ее в дом для престарелых в
Золотом Саду. Необходимость оставить ее там умирать буквально разрывала его
на части, но что еще оставалось делать? Она уже больше не могла заботиться
о себе, ее приходилось кормить, как ребенка, и она часто выплевывала пищу
прямо на себя или марала эту отвратительную резиноподобную пеленку, которую
приходилось надевать. Она угасала день за днем, попеременно плача и молясь.
Глаза ее стали очень большими и как-будто светились. Когда она садилась в
свое любимое кресло-качалку и смотрела в окно на Ромейн-стрит, глаза ее
становились похожими на две бледные луны. Поэтому он отвез ее туда, где
доктора и сестры могли о ней позаботиться. Она умерла от кровоизлияния в
комнатке с зелеными, как лес, стенами и окном, которое выходило на
гольфкорт. Она была мертва уже два часа, когда дежурная медсестра зашла на
проверку в шесть часов утра.
когда она умела:
взять за руку Палатазина, - который час? День или ночь?
заперта?
она успокоится).
как мне хочется спать... Глаза так и закрываются. Сегодня утром у парадной
двери царапался черный кот, я его прогнала. Пусть держат кота у себя в
квартире.
Первой улице. Спустя столько лет он уже давно наверняка превратился в прах.
говоря ни слова.
старая пожелтевшая бумага. В глазах мерцали слезы, и когда они начали
катиться вниз по щекам, Палатазин аккуратно вытер их своим платком. Ее
сухая, словно из одной огрубевшей кожи, рука крепко сжимала руку сына.
шел за мной, и когда я обернулась... я видела, ка он ухмылялся. Я видела
его глаза, Андре, ужасные горящие глаза! Он хотел... чтобы я взяла его руку
и пошла с ним... Это было наказание за то, что я сделал с отцом.
выступившие у нее на лбу. - Ты ошиблась, Мама. Там никого не было. Ты все
это вообразила всего лишь.
продуктами и, крича, убежала домой. После этого она уже никогда не выходила
из дому.
них. Они никогда нас не найдут.
белым, как китайский фарфор, ногти впились в руку Палатазина, оставляя
следы в виде полумесяцев. - НЕ НАДЕЙСЯ НА ЭТО! Если ты не будешь постоянно
помнить о них, следить за их следами... ВСЕГДА!... тогда они подкрадутся к
тебе и найдут тебя! Они всегда здесь, Андре... Ты просто их не видишь...
пока мне не нужно будет уходить, хорошо?
ты идешь?
не разрешают маленьким мальчикам жениться! Ты принес молоко, о котором я
тебя просила, когда возвращался из школы?
секунду спустя рука ее, сжимавшая руку Палатазина, ослабила нажим, и он
смог осторожно освободиться. Он сидел и долго смотрел на мать. Она так
изменилась, но все же в ней было еще что-то от той женщины, которая сидела
в маленьком домике в селе Крайек и вязала свитер для сына. Когда он очень
тихо встал, чтобы выйти, глаза матери снова открылись, и на этот раз они
прожгли его до самой души.
мальчика одного. - После чего она уже по-настоящему заснула, приоткрыв рот.
Дыхание с шелестом вырывалось из ее легких. В комнате пахло чем-то, похожим
на увядающую сирень.
ему в начале седьмого на следующее утро.
Джоанна!" Он завел машину, бросил последний взгляд на верхние этажи старого
здания - теперь пустые, ловящие осколками стекол отблески света в каком-то
еще не погасшем окне, и повел машину к Ромейн-стрит. Когда через два
квартала он остановился у светофора, ему послышалось, что где-то завывают
собаки странным гармоничным хором. Но когда зажегся зеленый и он поехал
дальше, он уже больше их не слышал, а быть может, просто боялся слушать?
Мысли о происшествии на Голливудском Мемориальном навалились слишком
быстро, чтобы он успел их отсечь. Рука его, сжимавшая руль, стала влажной
от испарины.
далеко от них. Слишком далеко".
Уайтиер, пока у нее не начали болеть ноги. Она остановилась и прислонилась