куда счастливее и симпатичнее, когда оставался музыкантом.
Конечно, тогда он был моложе, счастливее и симпатичнее. Но
человек не остается молодым вечно, и ваш Давид все равно стал
бы со временем старше, безобразнее, озабоченнее, даже если бы
продолжал быть музыкантом. И зато он стал великим Давидом, он
совершил свои деяния и написал свои псалмы. Жизнь, знаете ли,
не только игра!
немного знаю, какие деяния совершил Давид и вправду ли они были
такими великими. И о его псалмах, честно говоря, я теперь знаю
не много. Против них мне не хотелось бы ничего говорить. Но что
жизнь не только игра, этого мне не докажет никакой Давид.
Именно игра и есть жизнь, когда она хороша! Конечно, из нее
можно делать что угодно еще, например обязанность, или войну,
или тюрьму, но лучше она от этого не станет. До свидания,
приятно было побеседовать. Своей легкой, размеренной,
дружелюбной походкой двинулся он в путь, этот непостижимый,
любимый человек, и он уже готов был исчезнуть, как мне
окончательно изменили выдержка и самообладание. Я отчаянно
помчался за ним и возопил из глубины сердца:
Когда-то мы были членами Братства и должны были остаться ими
всегда. Мы вместе совершали путешествие в страну Востока.
Неужели вы меня забыли, Лео? Неужели вы вправду ничего больше
не знаете о Хранителях короны, о Клингоре и о Гольдмунде, о
празднестве в Бремгартене, об ущелье Морбио Инфериоре? Лео,
сжальтесь надо мною!
повернул ко мне головы; он спокойно продолжал идти, словно
ничего не слышал, однако оставлял мне возможность его догнать и
по видимости ничего не имел против того, чтобы я к нему
присоединился.
успокаивающим тоном.-- Это нехорошо. Это искажает лицо и
причиняет болезни. Мы пойдем совсем медленно, это успокаивает
наилучшим образом. И несколько дождевых капель на лоб...
Чудесно, правда? Словно одеколон из воздуха.
одно-единственное слово: узнаете вы меня?
больным или пьяным,--опять вы за старое. Вы слишком возбуждены.
Вы спрашиваете, знаю ли я вас? Разве какой-нибудь человек знает
другого или даже самого себя? А я, видите ли, вообще не знаток
людей. Люди меня не занимают. Собаки--это да, их я знаю очень
хорошо, птиц и кошек--тоже. Но вас, сударь, я вправду не знаю.
в странствии?
Братству. Там одни приходят, другие уходят, мы и знаем, и не
знаем друг друга. С собаками это куда проще. Подойдите сюда,
постойте одно мгновение!
ночь дорожке сада, которую все больше и больше заволакивала
спускавшаяся на нее легкая сырость. Лео вытянул губы вперед,
издал протяжный, вибрирующий, тонкий свист, подождал некоторое
время, засвистел снова, и мне пришлось пережить некоторый
испуг, когда совсем рядом, за оградой, у которой мы стояли, из
кустов внезапно выскочил огромный волкодав и с радостным
повизгиванием прижался к ограде, чтобы пальцы Лео могли сквозь
переплет решетки погладить его шерсть. Глаза сильного зверя
горели ярым зеленым огнем, и, когда взгляд его наткнулся на
меня, в недрах его гортани зазвучало едва уловимое рычание,
словно отдаленный гром.
мне,-- мы с ним большие друзья. Неккер, вот это бывший скрипач,
ты не должен его трогать и даже лаять на него.
шкуру пса. Это была, в сущности, трогательная сцена, мне
искренне понравилось, каким другом он был зверю, как он одарял
его радостью этого ночного свидания; но в то же время на душе у
меня было тоскливо, мне казалось непереносимым, что Лео состоит
в столь нежной дружбе вот с этим волкодавом и, вероятно, еще со
многими, может быть, даже со всеми собаками в округе, между тем
как от меня его отделяет целый мир отчужденности. Та дружба, то
доверие, которых я с такой мольбой, с таким унижением
домогался, принадлежали, по-видимому, не только этому псу
Неккеру, они принадлежали каждому животному, каждой капле
дождя, каждому клочку земли, на который Лео вступал, он дарил
себя непрестанно, он состоял в некоей текучей, струящейся связи
и общности со всем, что его окружало, он все узнавал в лицо,
сам был узнан всем и любим всем -- и только ко мне, так его
любившему и гак остро в нем нуждавшемуся, от него не шло
никакой тропы, только меня одного он отсекал от себя, смотрел
на меня холодно и отчужденно, не пускал меня в свое сердце,
вычеркивал меня из своей памяти.
сопровождал Лео тихими звуками, выражавшими приязнь и радость,
но не забывал, однако, и о моем ненавистном присутствии, так
что ему не раз пришлось по воле Лео подавлять в своей гортани
злобный тон отпора и вражды.
отнимаю у вас время, а вам, конечно, уже хочется вернуться
домой и лечь в постель. -- Почему же? -- улыбнулся он.-- Я
готов бродить так всю ночь, у меня есть и время, и охота, если
только для вас это не тягостно.
доброжелательно, по-видимому, без всякой задней мысли. Но едва
они прозвучали, как я внезапно ощутил в голове и во всех моих
суставах, до чего я устал, ужасающе устал, сколь тяжело
достался мне каждый шаг этого бесполезного и для меня
постыдного ночного блуждания.
только теперь я это чувствую. Да и какой смысл бегать ночью под
дождем и надоедать другим людям. -- Как вам угодно,--ответил он
учтивым тоном. -- Ах, господин Лео, тогда, во время братского
паломничества в страну Востока, вы говорили со мной не так.
Неужели вы вправду все забыли?.. Да что там, это бесполезно, не
смею вас больше задерживать. Доброй ночи.
чувствовал себя глупцом, проигравшим игру. Он меня не узнавал,
не хотел узнавать, он надо мной потешался.
осатанелым лаем пес Неккер. Среди влажной теплыни летней ночи
меня знобило от усталости, уныния и одиночества.
распробовать их горечь. Но прежде подобное отчаяние выглядело
для меня самого так, как будто я, сбившийся с пути пилигрим,
добрел наконец до предельного края мира и теперь не остается
ничего другого, как повиноваться последнему порыву и броситься
с края мира в пустоту--в смерть. Со временем отчаяние
возвращалось, и не раз, но бурная тяга к самоубийству
преобразилась и почти пропала. "Смерть" перестала означать
ничто, пустоту, голое отрицание. Многое другое также изменило
свой смысл. Часы отчаяния я принимаю теперь так, как все мы
принимаем сильную физическую боль: ее терпишь, жалуясь или сжав
зубы, следишь, как она прибавляется и нарастает, и чувствуешь
то яростное, то насмешливое любопытство -- как далеко это
зайдет, насколько может боль становиться злее?
моего одинокого возвращения из неудавшегося паломничества в
страну Востока неудержимо становилась все более бесцельной и
унылой, мое неверие в себя самого и в свои способности, моя
пропитанная завистью и раскаянием тоска по лучшим и более
великим временам -- все это росло во мне как волна боли,
вырастало до высоты дерева, до высоты горы, расширялось, и при
этом все было связано с моей нынешней задачей, с моей начатой
историей паломничества и Братства. Не могу сказать, что
предполагаемый результат сам по себе продолжал представляться
мне особенно желанным или ценным. Что сохраняло для меня цену,
так это одна надежда через мой труд, через мое служение памяти
о тех возвышенных временах как-то очистить и оправдать
собственное бытие, восстановить свою связь с Братством и со
всем пережитым.
мокрой одежде, не сняв с головы шляпы, и написал письмо Лео,
написал десять, двенадцать, двадцать страниц, наполненных
жалобами, укоризнами себе, отчаянными мольбами к нему. Я
описывал ему свое бедственное состояние, я пытался вызвать в
Контровский Владимир
Афанасьев Роман
Володихин Дмитрий
Прозоров Александр
Емилина Ника
Контровский Владимир