всякой явно выраженной трагедии.
исторического стиля Геродота, так и стиля весьма частых у Геродота новелл.
Это исследование принадлежит А.И.Доватуру, к которому и необходимо
обратиться нашему читателю за подробностями [9]. Научной критике Геродота
посвящена обстоятельная статья В.Г.Боруховича [7, с. 457 - 499].
представляет собою общеизвестный труд Фукидида, хотя и жившего всего на два
или три десятилетия позже Геродота. Дело в том, что рабовладение к концу V
в. до н.э., а вместе с тем и поиски новых рынков расширились настолько, что
уже начинал трещать по швам старомодный рабовладельческий полис со своими
примитивными методами общественно-политической организации, управления и
военного дела. Стали появляться воззрения, как это было совершенно
откровенно у софистов, совсем не признававшие никаких полисов, никаких
властей, и в своем отрыве от классического полиса доходившие до самого
настоящего анархизма.
у него мы не находим. Однако несомненно, что Фукидид не просто отличает себя
от полиса, но и отделяет себя от него, поскольку старый полис обосновывал
себя мифологически, хотя и рефлективно-мифологически. Фукидид раз и навсегда
порвал со всякими мифологическими объяснениями и захотел смотреть на всю
полисную историю как бы со стороны и как бы издалека. Отсюда те удивительные
особенности исторической методологии Фукидида, которые едва ли проводились
кем-нибудь до него с такой последовательностью и так открыто.
объяснялось мифологически, то подобного рода объяснение было мгновенным и
окончательным. Если события объяснялись воздействием или волей какого-нибудь
божества, то для мифологического субъекта такое объяснение было и
мгновенным, и окончательным. Совсем другое дело, когда отпадала мифология.
Оставалась обнаженная от мифологии действительность, всегда слишком сложная
и неопределенная, чтобы тут же ее сразу и объяснить. Каждое такое сложное
историческое явление необходимо было анализировать в поисках явлений более
простых и более понятных, чтобы объяснить сложное и непонятное.
исторические исследования как исследования фактографические (в смысле
описания фактов) и как прагматические (в смысле объяснения их причин).
Во-вторых, на почве подобного же рода эмпиризма одно историческое явление
приходилось объяснять другим, другое - третьим, третье - четвертым и так без
конца.
бесконечную даль для объяснения каждого исторического факта. Вот почему
именно во второй половине V в. до н.э. возникли учения об историческом
прогрессе, начиная с первобытных и вполне диких времен и кончая
современностью для данного историка. Надо отдавать себе самый ясный
философский отчет в том, почему для изображения только одной Пелопоннесской
войны Фукидиду пришлось начинать если не с первобытных, то во всяком случае
с достаточно диких времен, когда взаимная война, пиратство и всякие
нечеловеческие способы борьбы за существование были основой исторического
развития. Фукидид в дальнейшем говорит и о Троянской войне, и об ее
последствиях, и о возникновении тирании, и подробнейшим образом анализирует
все более близкие поводы и причины для возникновения войны афинян и
спартанцев. Всем этим вопросам у Фукидида посвящена не больше и не меньше,
как вся первая книге его "Истории". Изображение же самой войны начинается у
него только со второй книги. Ясно, что подобного рода
фактографически-прагматический метод был чужд не только Гомеру, но и
Геродоту. А какой философский принцип и какая социально-историческая модель
действовала здесь у Фукидида, об этом мы уже сказали.
вполне антиисторично и грубо-вульгаристично, если бы мы повыдергивали всякие
малейшие мифологические намеки из исторического повествования Фукидида. Сам
Фукидид отошел от мифологии весьма далеко. Но он прекрасно знает и, будучи
честным историком, нисколько не скрывает от своего читателя, что
человеческое сознание его времени еще полно всякого рода мифологических
объяснений, надежд, аргументаций и часто самых откровенных и проникновенных
чувств и симпатий. Действующие лица у Фукидида то и дело ссылаются на богов,
на оракулов, на всякого рода знамения и божественные установления.
божества, его следует принимать с сознанием его неотвратимости" (II 64).
Аргументация платейцев против спартанцев в основном религиозная (III 58).
Афиняне говорили в своем споре с беотянами: "Ведь алтари служат убежищем для
невольных грешников" (IV 98). Интересно, что главным аргументом против
преступных действий Алкивиада было обвинение его в кощунстве (VI 27 и
след.). Давая вполне естественное объяснение последствий землетрясения,
Фукидид тем не менее утверждает, что спартанцы в 426 г. не начинали военных
действий именно из-за толкования этого явления в качестве дурного
предзнаменования (III 87, 89). Особенно своим религиозным самочувствием и
такого же рода воспитанием отличался, по Фукидиду, афинский полководец
Никий, который и вообще очерчен у Фукидида как человек чрезвычайно высокого
благочестия и благородства (VII 50, 69). Таких текстов можно было бы
привести из Фукидида великое множество.
речи, но эта мифология не выходит у него за пределы субъективного сознания
его героев.
которой мы сейчас говорили, носит у Фукидида явно рефлективный характер,
доходящий до полного равнодушия к религии и мифологии как к подлинно
движущим силам истории. То же самое необходимо сказать и о некоторых других
моментах фукидидовской методологии, каковых у него, вообще говоря, можно
найти немало.
приписывает своим героям. Тут имеются речи и чисто политические, и
военно-пропагандистские, и судебные, и похоронные, из которых знаменитой
является речь Перикла по поводу павших в бою героев (II 35 - 46). Историки
обычно изучают эти речи с точки зрения соответствия их исторической
реальности, литературоведов же интересует в них планировка, структура,
риторика и художественный стиль. Что же касается философско-исторического
исследования, то нас привлекает в этих речах совсем другое.
риторику или стилистику можно построить, и пытались строить, уже на
основании речей у Гомера. Несомненно, своими многочисленными речами Фукидид
отдает дань именно этой общеантичной традиции, прежде всего традиции
современной ему классически полисной литературы. Мы рассматриваем эти речи у
Фукидида именно как рудимент классически полисной литературы и тем самым как
невольный знак классически полисных симпатий историка. Невозможно определить
собственное отношение Фукидида к этим речам, как невозможно определить и его
основные политические взгляды, по поводу которых были высказаны самые
разнообразные мысли, всегда весьма плохо, недостаточно и произвольно
аргументированные. Поскольку же этих больших речей у Фукидида насчитывают
40, они не могут быть здесь простой случайностью. Для нас они невольным
образом сближают стиль Фукидида с одним из самых важных эпических приемов и
тем самым вносят ту пестроту в изложение, которая, как мы увидим дальше,
вносит пестроту и в представления Фукидида о времени и о сущности
исторического процесса.
рефлективно-эпическим, приемом является у Фукидида склонность к разного рода
посторонним вставкам и уклонениям в сторону от прямого рассказа. Этот прием
тоже вполне рефлективен, потому что он является результатом желания
распространить и сделать более красочным все тот же рефлективно-критический
факт, с которым сталкивается Фукидид на путях своего последовательного и
описательного рассмотрения того или иного события или лица. Таково
знаменитое описание афинской чумы (II 47 - 54), или смерти Фемистокла (I 135
- 138), или все описание похода в Сицилию, занимающее две книги (VI и VII).
Таких уклонений в сторону у Фукидида тоже очень много, и они тоже часто
весьма художественны и даже драматичны. Но с точки зрения античной философии
истории они характерны прежде всего пестрой характеристикой хронологических
соотношений в их связи с отводимыми для них обширными размерами
повествования.
подоснове труда Фукидида характерна та путаница, которая происходит у него
между божественными установлениями, судьбой, или случайностью, и свободной
волей человека. Конечно, как мы уже установили, Фукидид вообще ничего не
говорит сам от себя на подобного рода темы, а все такого рода суждения
вкладывает в уста изображаемых у него героев. Эти герои то признают
случайность, то ее отрицают; и нет никакой возможности судить о том, как это
дело представлялось самому Фукидиду.
предки одержали победу над персами не в силу счастливой случайности
(tych?i), но в силу собственного благоразумия (gnAm?i), а афиняне прямо
высказывают скептический взгляд на религию вообще: "В самом деле,
относительно богов мы это предполагаем, относительно людей знаем наверное,
что повсюду, где люди имеют силу, они властвуют по непререкаемому велению
природы".
представлений: людьми управляет случайность, но случайность подчинена
божеству; божество же только смутно предполагается, а все делает сам
человек, хотя опять-таки сам человек подчиняется велениям какой-то
"природы". Та же путаница и дальше, когда афиняне говорят мелоссцам о
невозможности опираться только на одни надежды: "Не подвергайте себя этому
вы, бессильные, зависящие от одного мановения судьбы, не уподобляйтесь
Эриксон Стивен
Прозоров Александр
Никитин Юрий
Ковальчук Вера
Пехов Алексей
Майер Стефани