лишь частный их случай) - другое. Именно последняя конститутивна для самого
бытия того человеческого чувства, которое в приводимом примере выражалось
плачем. Специальные продукты искусства - это как бы приставки к нам, через
которые мы в себе воспроизводим человека. И, может быть, искусство делает
это как раз избыточностью и неопределенностью в своих структурах (я говорил
выше о возможном именно человеке), приводя в действие прежде всего
обязательность и силу формы, без предположения знания и поучения о том,
каков мир, как устроено общество, каковы сцепления и связи мироздания.
Повторяю, в формах искусства мы имеем дело с обязательностью сильно
организованной формы, следование которой обеспечивает воспроизводство
состояний при неполном знании ситуации или вообще невозможности ее
аналитически представить.
и некоторые нравственно-правовые установления. В качестве примера я сошлюсь
на запрет эутаназии, являющийся правилом медицинской этики. Ведь в том или
ином конкретном случае можно совершенно точно и рационально знать, с
уверенностью, исключающей какие-либо сомнения, что гуманно, справедливо и
нравственно было бы помочь данному, безысходно страдающему существу умереть.
Но запрет остается, и его общий, неконкретный смысл не может быть поколеблен
этим аргументом. Форма потому и форма, что она не об этом. А она о том, что
мы, с нашим конечным, ограниченным умом, не можем, во-первых, проследить и
охватить все связи и последствия, в цепи которых стоит наша "помощь
убиением" в общей экономии мироздания, во-вторых, знаем лишь
непросчитываемую и неконтролируемую опасность прецедента убиения
человеческого существа на том основании, что кому-то что-то было совершенно
ясно. И того и другого достаточно для того, чтобы предпочесть форму
содержанию. Не знаешь, не можешь просчитать все следствия - не вмешивайся;
не знаешь, прецедентом чего окажется реализация какого-то несомненного
содержания, - придерживайся формы! А она как раз содержит запрет. Я назвал
бы это мудрым невмешательством в законы мироздания. Может быть, аналогичной
вещью является и так называемая "эстетическая мера".
Во-первых, в искусстве речь не идет, как говорилось здесь, об охране
индивида, человека как исторического капитала и т.д., а речь идет скорее об
одной из сфер, где все это выдумывается (в том числе индивид и т.п.),
впервые строится и изобретается, о сфере, через которую происходит
непрерывный процесс воссоздания в лишь потенциально человеческом материале
самого феномена "человек" и затем воспроизводства его (и в этом смысле
охраны) в пространстве и времени культуры. Во-вторых, и наука такова (хотя
она - исторически позднее возникшее образование) как культурный орган,
сложившийся вокруг того продуктивного ядра, которое я назвал "галилеевым",
как предметно организованное и расширенное восприятие (а не просто система
знаний) человеком мира и себя в нем, непрерывно актуализируемое на уровне
живой деятельности субъектов и формирующее, меняющее их и т.д.
здесь говорилось. Было бы в высшей степени странно, а главное, маловероятно,
чтобы лишь хаотически и случайно появляющиеся формулы, знания, идеи
содержали в себе в то же время столь жестко детерминирующие, законоподобные
описания событий в природе и их последовательностей. Я не хочу сказать, что
нет вполне свободного действия, проявления, - скорее, наоборот. Но это не
свобода выбора. По смыслу моих посылок, о которых я говорил вначале, мне как
раз представляется, что развитие наших знаний есть часть общей эволюции
Вселенной. Поэтому в предметно-деятельной организации науки, в формировании
ею субъектов и т.д. должны существовать вещи, которые как бы максимально
детерминируют, суживают края поля так, чтобы внутри него вспыхивало
(индуцировалось, если хотите) определенное свободное событие, содержащее
законоподобное суждение, хотя оно (это действие) и не может быть
предопределено средствами самой теоретической системы. Таким образом, на
уровне жизненных процессов и свободных явлений я почти что отождествляю
науку и искусство, что, конечно, довольно неопределенно.
том, что я назвал бы феноменом непонимания. Он, очевидно, должен сознательно
допускаться и "планироваться" как в науке, так и в способе жизни
художественных произведений. Ю.М.Лотман говорил, что полное понимание
исключало бы вообще необходимость иметь многих представителей одного и того
же явления. Но это относится не только к реальности явлений, но и к
процессам отражения, к способам воспроизводства знаний, к способности формы,
помимо любой аналитической развертки, вызывать творческий акт понимания со
стороны субъекта. Если не будет заданного в структуре непонимания, то не
вспыхнет способность человека понимать предмет знания - она просто не была
бы нужна. Этот принцип должен быть заложен в организации знания в случае
науки и в организации произведения в случае искусства.
романе "1984" Дж.Оруэл, характеризуя своего героя, пишет следующее: "Он был
одиноким духом, вещающим правду, которой никогда никто не услышит. Но пока
он говорит ее, преемственность (курсив мой. - Ю.С.) каким-то неизвестным
образом сохраняется. Духовное наследие человечества передается дальше не
потому, что вас кто-то услышал, а потому что вы сами сохранили рассудок".
проблеме и к нашей принадлежности к философии как профессиональной традиции,
то я думаю начать наш разговор именно с этого суждения, тем более, что
проблема "рассудка", здравого смысла сегодня, как никогда, мне кажется,
актуальна в нашем обществе. - Добавив к этому замечательному: "Не потому,
что вас кто-то услышал", еще и "не потому, что ты услышал кого-то другого",
- я думаю, мы получим очень живое представление о самой внутренней пульсации
философской мысли, пульсации, которая как бы захватывает, включает нас в то,
что было до нас и будет после. И, включая, выявляет какую-то структуру.
Иначе говоря, я хочу сказать, что существенные, конституирующие акты
сознания и нашей духовности происходят всегда на фоне того, что можно было
бы назвать опытом сознания. Не сознания о чем-то, а опытом самого сознания
как особого рода сущего, онтологически укорененного, в котором имеют место
некие очевидности, некое невербальное или терминологически неделимое
состояние "я есть, я мыслю", которое на грани предельной индивидуации, когда
ничто не допустимо еще до того, как я могу это увидеть и испытать, и длит
наше (твое, мое) несомненное для нас жизненное присутствие в мире. Но я тут
же хотел бы заметить, что на грани этой индивидуации одновременно имеет
место и предельная универсализация. Это как бы некая таинственная точка, в
которой какой-то вывороткой внутреннего осуществляется абсолютный реализм.
Или предельный солипсизм - только на мне, через меня.
суждений добавлялось классиками философии или, вообще, первофилософами в
качестве так называемого здравого смысла, о котором они говорили (или
предполагали), что он есть самая распространенная добродетель на свете. Имея
в виду, что он присущ всем и поэтому каждый раз должна совершаться проекция
любых утверждений на этот здравый смысл. В эту точку очевидного для всех
опыта, невербально, лично испытываемого, с любой иерархической ступеньки
может быть стянуто все и может быть сказано: это все я, или: это все обо
мне; я имею к этому отношение, а не передоверяю, не делегирую это кому-то
другому - жрецу, царю и т.д.
исключено, что обязательно помыслим то, что мыслилось другими, до нас, или
мыслится кем-то рядом, или будет помыслено после нас, совершенно независимо
от заимствований, от каких-либо влияний, плагиата и т.п. Потому что мы имеем
здесь дело хотя и с определенного рода "чтением" посредством слов (понятий,
терминов), которые могут быть у кого угодно, но и с чтением опыта сознания.
Своей души. И тут могут быть, безусловно, совпадения и иногда даже
буквальные с тем, что думал, например, когда-то Платон, или подумал кто-то
сейчас - за тысячу километров от нас, неизвестный нам Иванов или Чавчавадзе.
Не важно. Эмпирическое указание затем, постфактум, на то, что они подумали
то же самое, что говорил, скажем, Платон, не имеет значения. Вопрос о
плагиате, повторяю, о влиянии, филиации идей в данном случае, на мой взгляд,
не уместен. - Но тогда это все же некая эзотерическая структура, в которую
нужно как-то войти?.. - Здесь идет речь (когда я говорю об опыте сознания) о
каком-то отношении или соотнесенности в сознании всего мира, о какой-то
связности его до любого содержания, до любой предметной кристаллизации и,
следовательно, до предметных утверждений об объектах. Или, скажем так, эта
связность первична по отношению к любым предметам в поле мысли, ее возможным
кристаллизациям. Последние оказываются предметными просто в силу, если
угодно, определенного сгущения названного поля.
связностью, отношением, чтобы завязать саму мысль о преемственности.
что его услышат, сохраняет преемственность. И более того, он уверен в этом.
Что это значит? Это значит, что в таком случае происходит нечто помимо
эмпирического факта контакта. То есть эмпирически мы можем не наблюдать
встречу между тем, кто "вещает" сегодня, и тем, кто его услышит завтра или
был вчера. Собственно, поэтому я и ввел понятие предшествующей,
предварительной связности, которая совершенно меняет всю проблему далекого и
близкого. Структура сознания делает нас независимыми и инвариантными
относительно любой эмпирически возможной (случайной) встречи. Например, я
могу никогда не прочитать, не встретиться с моей книгой. Допустим, по
какой-то близости мысли книга Платона моя. Читая ее, я читаю в своем
собственном опыте и тем самым ничего не заимствую. Но ведь может оказаться
так, в силу бесконечности человеческого пространства и нашей истории, что
она никогда и не попадет мне в руки. Точно так же, как, скажем, я могу не
встретить и близкого мне человека. Или, встретив, пройти мимо. Не узнать.
Структура же самого опыта сознания открывает нечто удивительное. Она
позволяет эмпирически далекому стать близким, а близкое связать с будущим и
т.д. То есть сближение точек при этом происходит поверх эмпирии. Не случайно
такие чувствительные люди, как, например, Мандельштам, говорили в этой связи
Орловский Гай Юлий
Роллинс Джеймс
Афанасьев Роман
Свержин Владимир
Роллинс Джеймс
Контровский Владимир