стороны, происходит постоянная серия никогда не завершающихся
деантропоморфизирующих революций, а с другой - в силу действия того же
механизма, происходит постоянное возвращение человека к "природе
человеческого" и космизация этой природы в самых различных формах. И все то
же "научное" нежелание признать зависимость человеческого понимания от
воображения. Наука XX века отличается от предшествующей науки только тем,
что она считает, что мы можем понимать то, чего мы не можем вообразить! Кант
всегда говорил о том, что вообще процесс понимания даже самого абстрактного
все равно есть процесс самого конкретного воображения. И для него же
воображение и созерцание были неразрывно связанными вещами. Нельзя мысленно
созерцать, не воображая. Как Будда, так и Сократ, хотя и в разных терминах,
полагали созерцание сознательной переработкой акта воображения. Поэтому Кант
и вводил то, что он называл "трансцендентальным воображением". В современной
квантовой физике мы имеем дело с ситуацией, где мы не можем вообразить, ибо
происходящее событие не соизмеримо с тем, что мы можем на себе понять.
Говоря иными словами, оно не соизмеримо с моделями, в которых мы изображаем
нашу собственную умственную активность. [Напомним, что одним из главных
достижений философии классического периода было понимание того, что мы
понимаем мир через себя, и что естествознание в действительности есть
"естествоузнавание" как познание самих себя не в своем естестве.]
не то, что мы категориями познаем мир. В "Критике чистого разума" в разделе
о диалектике он пишет, что мы на себе познаем что-то и через это познаем не
наше естество, познаем природу. В распоряжении человека не оказалось таких
моделей, через которые он мог бы "постигать", скажем, процесс трансмутации
элементарных частиц с обычной возможностью их развертки в формах
пространства и времени. [Но не в "объективных" формах пространства и
времени, а в тех формах пространства и времени, которые присущи
развертыванию самого человеческого действия, - потому что Кант в
действительности изучал под видом априорных форм пространства и времени не
пространство и время предмета, а пространство и время активности познающего
субъекта, конструкции созерцательной индивидуации им познаваемых объектов.]
зачисляла инструмент наблюдения в ту же категорию, что и наблюдаемый мир.
Грубо говоря, в классической физике было две категории объектов: инструмент
наблюдения плюс наблюдаемые физические процессы и вторая категория - сам
процесс наблюдения, полностью выключенный из первой. В новейшей физике
происходит антропоморфизация в смысле возвращения сознания к человеческому
положению (в значении французского выражения: "condition humaine"). На
противоположном полюсе это "очеловечение" того, что прежде некритически
полагалось универсальным и абсолютно происходящим в мире, оказывается
условием и базой устранения из картины мира некоторых антропоморфических
ограничений, связанных с тем психологическим фактом, что человеческое
воображение есть именно человеческое воображение и никаким другим быть не
может.
(потому что, опять-таки, взгляд людей на язык и сам язык как знаковая
система прошли сходную эволюцию), то сейчас знаковая система предстает как
некоторый универсальный фактор, который почти упраздняет внутреннее
субъектно-объектное членение. Мы постоянно имеем такую ситуацию, где
решительно безразлично, "наблюдаю ли я знаковую систему или она наблюдает
меня (функционирую ли я внутри нее)". Но нам совершенно очевидно, что это
две принципиально разные ситуации. По существу, всякий язык, о котором может
идти речь, сейчас сознательно рассматривается как способ общения человека с
человеком на базе некоторых первичных натуралистических предпосылок, в то
время как, с точки зрения содержательности сознания, язык обнаруживает себя
в качестве способности, присущей человеку лишь постольку, поскольку его
психика оказалась определенным образом включенной в структуру сознания и
переживающей состояния сознания. Очевидно (хотя это и недоказуемо, как все
относящееся к первичным предпосылкам сознания), что дуализм языка и жизни не
есть что-то специфически человеческое, а есть что-то сугубо объективно
фактическое, которое ждет своего понимания, а не освоения как нового,
неосвоенного инструмента или продукта человеческой деятельности. Что же
касается проблемы коммуникации, то она в отношении к человеческому языку
оказывается лишь случаем его употребления (или поводом для его конкретной
актуализации, что одно и то же). Об очень многих фактах утверждается, что
они суть факты языка или, по крайней мере, что они имеют отношение к языку.
Относительно других фактов это отрицается. Однако оказывается, что сила
отрицания во втором случае будет всегда больше, чем сила утверждения в
первом.
утверждения о том, что это звуки языка, на котором природа говорит с
человеком. Это же утверждение может быть принято как метафора, но огромное
количество фактов подобного рода будет воспринято не как метафора. Равным
образом радиоволны определенной частоты, поступающие из космоса, масса
неосознанных событий стихийного характера или мимики и жестикуляции человека
будет восприниматься как симптомы поведения на коммуникативных уровнях,
равные феномену языка. Такая "космизация" языка в принципе есть ошибка, ибо
она исходит из идеи возможности языка только как коммуникации. То есть язык
минус интерпретация и рефлексия. Иначе говоря, чисто психический язык,
существующий без переживания психикой состояний сознания и без ее нахождения
в структурах сознания. (Это примерно то же самое, что делает Леви-Стросс
применительно к анализу мифов: здесь фактически собственный способ освоения
чего-то в виде интеллигибельных для европейца знаков "расписывается" как
описание собственно коммуникативной и классификационной жизни мифов.)
совершается в "низовом" направлении (обнаружение "языка" в фактах и событиях
внесознательной жизни), совершается и в направлении "вверх" в отношении
фактов и событий "надпсихической жизни" сознания. Ибо когда мы говорим "язык
жестов", "язык этикета", "язык культуры", то выражаемся, с точки зрения
метафизики, не совсем точно. Но когда мы говорим "язык символов", то мы
просто валяем дурака*.
невыходе из языка в работе над языком. Понимание определенных
содержательностей, связанных со структурами сознания, исторически было для
философии первично. И у Будды, и у Сократа, и у Пифагора "память" выступала
как нечто равное или почти равное сознанию, потому что она была символом
вечной сознательной жизни. ---------------------------------------* В то
время как выражение "символический аппарат" для нас имеет вполне реальный (а
не метафорический) смысл.
сознательном значении) то, как индивидуальная психика "вплывает" в сознание
и "выплывает" из чего. Символом, обозначавшим, если говорить более точно,
динамику индивидуального психического механизма в отношении сознания.
Символом, на уровне конкретного, практического созерцания снимающим дуализм
"психика - сознание". В контексте современного позитивного знания память -
не символ, а эпифеномен, который в смысле абсолютной универсализация языка
действует как механизм актуализации любого опыта в языке. Именно непонимание
относительности языка (его отношения к сознанию) приводит к тому, что вся
жизнь превращается в язык, или наоборот - язык отождествляется с жизнью. И
мы могли бы заключить, что выходя из псевдоструктуры сознания, условно
именуемой "дуализмом языка и жизни", мы окажемся перед метафизической
альтернативой "чистого" (или "голого") сознания и жизни. И это не будет
заблуждением, потому что вообще онтология сознания, в отличие от чисто
логического и психологического подходов, находит в заблуждении просто
непонимание того, где ты находишься сейчас в отношении сознания. И уже сама
наша постановка вопроса свидетельствует о том, что современная культура с ее
ценностями начинает выходить из непонимания, связанного с ее пребыванием в
псевдоструктуре "язык - жизнь".
собственные механизмы, такие как тексты, средства массовой коммуникации и т.
д. Но это одновременно и попытка занять "метафизическую" позицию в
пространстве, которое все "занято языком", и поэтому приходится все время
напоминая, что язык есть жизнь, жить с сознанием того, что жизнь есть язык,
таким образом принося в жертву романтический (или естественнонаучный) идеал
жизни сциентистскому идеалу языка.
категории, маскирующие эту универсализацию, категории, которые вбирают в
себя практику осознания жизни как языка.
научном употреблении). Как научная (семиотическая, мифологическая,
антропологическая) категория она выступает в качестве универсального
заменителя почти любого понятия, имеющего объективно-культурное содержание.
Самый элементарный анализ показывает, что ее единственное содержание - это
взаимоотношения людей друг с другом и с вещами. Более обще, она имеет в виду
соотношение вещей. В ней выражена специфическая интериоризация знаковости
мира и одновременно признание того чисто логического (в смысле
феноменологии) факта, что человек, уйдя из определенных ситуаций сознания и
придя в "ничто" языка, не может возместить эту потерю на почве психологии.
Отсюда - появление таких подчеркнуто "заместительных", вернее
апсихологических и аметафизических терминов, как, скажем, идеология или
семиотика.
отбрасывает всякое индивидуальное сознательное содержание. Учение Сократа об
Эвдемоне неидеологично, ибо так он помнил свое вхождение в сознание. Учение
Сократа о любви неидеологично, ибо так он помнил свое прежнее неразделенное
бытие в сознании. Наконец, поведение Сократа, когда он выпил цикуту,
неидеологично, ибо, не будучи знаком отрицания им афинского порядка и не
будучи знаком его подчинения этому порядку, оно было фактом порядка его
сознательной жизни. Но идеология все превращает в "знак отношений", ибо она
Роллинс Джеймс
Маккарти Кормак
Конюшевский Владислав
Березин Федор
Прозоров Александр
Шилова Юлия