изменить маршрут? Наконец он догадался, и догадка была столь необыкновенно
проста, столь позорна для лейтенанта, что Болдырев надменно усмехнулся и
тяжелым взглядом уперся в спину вышколенного недоумка.
трапа линкора, подход же катера к "Ворошилову" оставался не замеченным
старпомом "Нахимова", а тот мог спросить лейтенанта, зачем катер подходил к
линкору, -- вот чего боялся этот слюнтяй. -- Пойми, время! -- строго сказал
Болдырев и фалангою указательного пальца постучал по стеклу часов, как
указкою по столу, когда матросы на занятиях в кубрике отказывались понимать
очевиднейшие истины. -- Скажешь Сергею Петровичу (Болдырев хорошо знал
старпома с "Нахимова"), что Болдырев с линкора попросил.
рубке, медленно повернулся, как-то дико, затравленно глянул исподлобья на
Болдырева... На лице его отразились все степени страха -- от легкого испуга
до всепроникающего оцепенения. И Болдырев понял, что лейтенант затуркан и
забит разносами старпома, комдива и командира БЧ, что любой -- любой! --
разговор со старпомом ему в великую тягость, что отработка повседневной
службы, которой занят сейчас "Нахимов", смотры и осмотры, замечания,
выговоры и аресты при каюте -- все, что составляет будни крейсера, на
котором флаг поднят всего полгода назад, не обожгло и не закалило сырого
лейтенанта, не превратило его в стойкого жизнелюбца, довольного тем, что и
сегодня его (ха-ха!) не сняли с вахты, не сделало из него неприступного
человека, такого, как Болдырев, а измочалило настолько, что он потерял волю,
характер, веру. Болдырев молча (при матросах все-таки!) повернулся на
каблуках, дошел до расписания рейсов, в котором, конечно, не обнаружил для
себя ничего нового, тем же неторопливым шагом добрался до кафе на стенке,
потребовал стакан чая, булочку и выпил чай, держа стакан двумя пальцами, от
себя подальше, стараясь даже рукавом тужурки не касаться буфетной стойки
презираемого им заведения, куда перед обедом забегали мичмана и главстаршины
обеих бригад. На линкор он прибыл в 08.47 и, смотря в переносье старпома,
четко доложил об опоздании, на что Юрий Иванович Милютин задумчиво
промолвил, что, право, не заметил отсутствия капитан-лейтенанта Болдырева,
ибо полагал и сейчас полагает: увольняться ведь Болдырев хотел в следующую
субботу? Болдырев радостно сообразил, что берег ему воспрещен на ближайшие
десять дней. Так, только так следовало понимать старпома. Прошла неделя,
другая, третья, а он не сходил с корабля. Ему вспоминался лейтенант. Есть
друзья на "Нахимове", им рассказать -- они внушат недоумку, что исполнять
просьбы капитан-лейтенанта Болдырева повелевает ему не устав, а великое
братство офицеров плавсостава. Но текли дни, и Всеволод Болдырев, всегда
пристально за собой наблюдавший, с удивлением обнаружил, что презрение к
лейтенанту понемногу улетучивается, что он уже немножечко жалеет лейтенанта.
Да и как не посочувствовать бедолаге: старпом на "Нахимове" крикливый и
глупый, командир чванливый, команда сплошь неопытная, флаг на крейсере
поднят всего полгода назад, матросы еще не научились разбегаться по боевым
постам, матросы на большее пока и не тянут, поэтому и дерет начальство семь
шкур с лейтенантов. В кают-компании обеденные столы дивизионов расставлены
так, что Болдырев мог видеть спину и затылок Манцева. Командир 5-й батареи,
по наблюдениям Болдырева, был языкаст и находчив, разительно отличался от
лейтенанта с катера, но и его, Манцева, стал жалеть Болдырев, и
небеспричинно, потому что знал будущие Манцева. По команде Болдырева
зенитная артиллерия линкора забрасывала в небо столько снарядов, что ими,
как тучами, можно было закрыть солнце. Когда на утреннем построении
капитан-лейтенант Болдырев шел вдоль строя дивизиона, у матросов замирало
дыхание, а офицеры опускали глаза. Жалость к лейтенанту уже не удивляла его.
Болдырев понял, что не лейтенанта жалеет он, а самого себя, потому что он,
Болдырев, такой же растерянный, напуганный и безвольный человек, что сейчас
он осознает то, что ощутил не так уж давно, месяца два или три назад. Все
пошло от обычного дежурства по кораблю в январе. Заступил на дежурство
подавленным, дела в дивизионе были так плохи, что дальше некуда. В батареях
и группе управления -- склоки, ссоры, мичмана и главстаршины бегают в каюту
комдива с жалобами друг на друга, офицеры надорвали глотки, наводя порядки в
кубриках и на боевых постах, и тут уж не до правильной установки скорости
цели на зенитных автоматах. И стрелять стали плохо. В пикирующую мишень
попали, "колбасу" поразили, но опытному глазу видно: случайность! В Черным
море до сих пор нередки встречи с плавающими минами, стрельба по ним всегда
на линкоре была приятным развлечением, но вот в декабре по такой мине пять
минут лупили автоматы на крыше 4-й башни -- и не взорвали, притопили всего
лишь... Нет, так дальше служить нельзя! Надо что-то делать] Той ночью все
открылось. В рубке дежурного офицера листал он книги, журналы, перечитывал
старые рапорты, отчеты, сводки, ведомости, и в руки попалась "Разносная
книга приказов". Как только в ней появлялся новый приказ, вестовой старпома
обегал с книгою каюты офицеров, под приказами расписывались, и Болдырев
увидел свою подпись под текстом, который тогда еще, более года назад,
возбудил в нем недоверие. Выдержка из приказа командующего эскадрой: на
берег увольнять только дисциплинированных матросов и старшин срочной службы,
увольнение их считать как поощрение за примерное исполнение обязанностей. Он
задумался. Впрочем, он и раньше думал о странном приказе этом. А сейчас
убедился, что не один он думал. На полях текста кто-то даже осмелился слабым
нажатием карандаша вывести какие-то буквы и цифры. Лупа, найденная в столе,
позволила разглядеть и расшифровать, безвестный комментатор текста приводил
статьи уставов, нарушенные приказом, отсылал к разъяснению Главного военного
прокурора, опубликованному в "Красной Звезде". Болдырев -- та ночь все еще
длилась -- просмотрел в своей каюте все дивизионные книги увольнений. И
выяснил, что не самые лучшие увольнялись на берег, барказы высаживали на
Угольной и Минной отнюдь не тех, кто быстрее всех прибегал по тревоге на
посты или точнее всех наводил на цель стволы автоматов и орудий. Увольнение
стало редкостью, лакомством, а деликатесы всегда достаются не всем, а только
избранным, само собой образовалось привилегированное меньшинство: писари,
старослужащие командиры боевых расчетов, вестовые, комсорги и просто
ловкачи, прикрепившие себя к каким-то нематросским делам в береговых
конторах, делающие какие-то стенды в Доме офицеров, какие-то плакаты на
Матросском бульваре. И уж совсем гадко: на берег постоянно ходят нештатные
корреспонденты "Флага Родины", относят в редакцию заметки, статеечки. ("На
нашем корабле с успехом прошло выступление ансамбля песни и танца, военные
моряки аплодисментами провожали полюбившихся им артистов".) За берег эта
кучка держалась крепко, старалась угодить "корешам", которых на берег не
пускали, относила в починку часы, отправляла телеграммы. Гнусность какая-то.
Гнойник. И вскрыть его проще простого: сделать увольнение нормой, грубой
ежедневной пищей, а не лакомством, отпускать на берег не двадцать человек, а
восемьдесят. И сразу исчезнет, растворится в общей матросской массе эта
кучка избранных. Их-то, избранных, и били однажды в кубрике. Ночь прошла. Но
три месяца еще Болдырев размышлял: увольнять или не увольнять? Он думал,
зная, что многие сейчас думают -- и на линкорах, и на крейсерах. Сам адмирал
Немченко приказал: "Думать!" А над Северной бухтой, над кораблями эскадры
висело: "Увольнение -- мера поощрения!" Матросов .можно не наказывать, их
просто лишали берега -- и многие командиры башен, батарей и групп
рапортовали о высокой дисциплине, поощряясь за успехи в воспитании. И многим
матросам система эта, как ни странно, пришлась но нраву. Она оправдывала их
нерадивость, она делала их невосприимчивыми к наказаниям. -- Плохо стреляем,
плохо! -- возмутился в феврале Болдырев, созвав своих офицеров. Пожалуй, он
стал бы увольнять на берег не двадцать, а восемьдесят матросов -- в конце
февраля или в марте. Если б не срочный выезд в Симферополь за матросами,
попавшими там на гауптвахту. Надо бы отправить за ними командира 9-й
батареи, это его подчиненные напились, едва начав отпуск, и не ехать самому.
Надо бы! Но кто мог предугадать, кто?.. Зашел в военкомат, а там ему папку
вручили: ваш, севастопольский офицер, оставил, передайте ему, очень
просим... Он взял, обещал передать, надеялся, что сама папка подскажет
фамилию и должность владельца. Каюты на линкоре ключом изнутри не
закрываются, ни одна, таков корабельный порядок, таковы линкоровские
традиции. Болдырев, начав читать бумаги в папке, встал, порылся по ящикам,
нашел ключ и двумя поворотами его изолировал себя от корабля, эскадры, флота
и всей страны. Папка вобрала в себя документы о жизни заведующего баней No 3
Цымбалюка Петра Григорьевича, и документы связывала не хронология, а мысль
того, кто в определенном порядке приложил справку к справке, квитанцию к
письму, статью к странице, вырванной из книги, а страницу -- к машинописному
тексту комментариев, и мысль составителя необычного сборника притягивала и
отпугивала, забавляла и отвращала. Петр (в некоторых документах -- Петро)
Цымбалюк, мужчина 38 лет, родившийся в селе Новогеоргиевском, Кировоградской
области, был "брошен" на баню после очередной смены лиц в руководстве
городским хозяйством. Карусель сделала полный круг, сидевшие на буланых
коняшках товарищи перебрались на караковых жеребчиков, и карусель
завертелась на прежних оборотах. Кто-то вынужден был перебазироваться на
другие игрища, на менее впечатляющие аттракционы, не столь доходные. Чья-то
неразумная воля определила Цымбалюка на баню, карусель поскрипывала, неся на
себе разгоряченных всадников. Цымбалюк ничем не отличался в ту пору от них.
Первым у себя в бане подписывался на заем в размере двухмесячного оклада,
рапортовал о трудовых достижениях, голосовал за письма-обязательства
товарищу Сталину, говорил что положено на собраниях. Баня -- учреждение,
предназначенное для массового обмыва граждан обоего пола, существуют также
индивидуальные места -- ванны, кабинки с душем. Хозрасчет в бане Цымбалюк
понимал просто: отдай то, что взял ты у государства, да прибавь немного. Был
он человеком наблюдательным, сметливым. Жил невдалеке от рынка, видел, что
продают-покупают, самолично сдавал инкассатору дневную выручку. И вдруг
вознамерился пополнить городскую казну внеплановыми поступлениями. Баня No
3, как и все бани, ремонтировалась в летние месяцы, Цымбалюк же обнаружил,
что летом в его бане моются чаще, чем зимой: рядом вокзал, а в километре
восточнее расположены комбинаты с сезонным характером работы, фрукты и овощи
зимой туда на переработку не поступали. Кроме того, баня при Цымбалюке стала
пользоваться известностью, Петр Григорьевич каким-то путем договорился с
проводниками минских и киевских поездов, получал от них березовые веники,