взглянул на Кристину с глубочайшим сочувствием.
твердила, что это много, если взамен не надо просиживать восемь часов в
день, как на службе, и можно делать, что поручено, когда сама захочешь.
месте, - восклицал Ельский, - я уж точно подыскал бы вам что-нибудь.
одно его предложение не подойдет, поскольку она станет привередничать. Это
место плохо, там работают одни идиотки, то-слишком много денег уйдет на
трамвай, третье не подойдет, ибо надо многое уметь!
складывал оружие, делал вид, что принимает ее слова всерьез, опять что-то
обещал, отчаивался, понимал, что Кристину ему не переубедить, а тем более
не переделать! Надо принимать ее такой, какая она есть, а принять ее
такойневозможно! Он тревожился, и это оказалось лучшее, что он мог
сделать, ибо Кристине становилось искренне жаль себя. И даже это чувство
безнадежности, которое ее охватывало, оборачивалось выигрышем, она вдруг
делалась сердечной и более доброжелательной, хотя до этого она отбивала у
него всякую охоту обращаться к ней.
неуравновешенность, предположив вдруг, будто это самая трогательная ее
черточка, и просила Ельского сесть поближе и посмотреть на нее. - Я кажусь
такой сумасбродной? - спрашивала Кристина. Тут Ельский обязан был
непременно вздохнуть раздругой, покачать головой, после чего в конце
концов она позволяла ему поцеловать себя, с минуту сидела спокойно, а
затем вдруг: - Излишества до добра не доводят! - кричала или же,
расхохотавшись ему прямо в лицо, бросала: - Хватит, а то еще чуть-чуть-и
будет слишком!
обмякал. Это только возбуждало ее, но лишь до тех пор, пока Ельский
хандрил. Мужчины в Ельском Кристина не любила, ибо его в нем она не
чувствовала.
выражение из ее репертуара.
принципа еще предстояло перейти к деталям. Увы, переход этот не обещал
ничего хорошего. Дьшонг побледнел.
собственной инициативе нападут на Папару! Ба!
Папары (ни кто он, ни как он выглядит, известно не было) не прочь избить
Папару. Подобные желания должны обойтись ему порядочной баней, это так.
Но, черт возьми, им овладело отчаяние, стоит ли ради этого насаживать на
крючок Папару. Дылонга приводило в бешенство любое худое слово о Папаре!
За каждое он бил. Папара должен быть неприкасаем, для Дылонга это было
догмой. Он выше всех! Если с ним, как хотят коллеги, проделать такой
фокус, не приблизит ли это его немного к земле. А может, это анахронизм
мышления, которое в переломные периоды всегда затевает с нравственными
принципами какуюто странную игру? Только ты откажешься от одного, почуяв в
нем предрассудок, тотчас же возникают подобные подозрения и насчет
следующего. А плохо, если ни одному из них не суждено избежать такой
участи. Дылонг страдал. Никак не мог решить, есть ли тут какой-нибудь
предел. Говорек взглянул на его хмурое лицо. Рассмеялся. Сделал вид, что о
чем-то догадывается.
Дылонга постанывает. Ну-ка, ушки-на макушки!
враждебно и подозрительно посмотрел на Говорека.
собак. Так она считала. В книге своих афоризмов она упоминала о них не раз.
принимал твердые решения, но всякий раз-иные! И ничто не предвещало, что
он выберется из этого лабиринта.
Тут ведь прежде всего речь идет о принципе! Если сегодня он не знает, как
выйти из положения, может, будет знать завтра. Это само собой. Но к какому
бы решению он потом ни пришел, факт этот уже навсегда ляжет камнем на его
душу: он ведь не сразу разобрался в том, где проходит граница между честью
и интересами вождя. В их движении вождь был всем! И не знать о нем такой
основополагающей вещи значило не знать ничего.
от меня-то хотели бы?
предела. - Пока что одного человека. Нам нужна ниточка к любой крайне
левой группке. Их только подговорить, они соблазнятся, - и потом навести!
А мы будем ждать. Есть у тебя кто-нибудь такой, просто вдохновитель, а?
почувствовал-ни за что. Никому из своих людей он и словечка не смог бы
сказать о сегодняшнем плане. И до конца жизни не посмел бы взглянуть им в
глаза, если бы они знали, с каким легким сердцем он было уже согласился
сделать из своего вождя подсадную утку. Сама мысль об этом была ему теперь
отвратительна.
меня таких.
пятачки у них слишком большие и языки чересчур длинные. Для секретов не
годятся. А такое дельце, если оно вылезет наружу, произведет на мою
молодежь страшное впечатление.
прозвучать естественно. Дылонг дал маху, он что-то забормотал, вышло
фальшиво, да не все и не всё расслышали. Он замолчал и расстроился. Словно
все они шли гулять, а он оставался дома один! Ибо они вдруг все
повернулись друг к другу, будто его и нет тут. Он подумал о ребятах с
Праги, как учитель о детях, разозлившись, что вот он должен с ними
высиживать в классах, вместо того чтобы быть со взрослыми.
фамилию?
Чатковский понял его.
сами его найдем!
этого. Чатковский отмахнулся от не к месту сказанных слов Говорека.
примете?
Его Мильтон...
тип этот страшно бедствует. Языков знает до черта, теперь вот финский
долбит ради какого-то их эпоса, "Калевалы", что ли. Жаль, что произведение
это именно ему в руки попало. Плохо кончит. Еврей, чахоточный, чудило, под
надзором полиции, книги крал на Свентокшиской, коммунистом когда-то был,
во всех камерах Павяка перебывал. Бог знает, когда его выпустили, а он до
сих пор и помыться не удосужился.
еврею приближаешься не иначе как с кулаками. А тут такие подробности.
фамилию знаю, и не первый день. В нашей картотеке коммунистов он оказался
по случаю какого-то процесса. В последнее время мы им особенно
заинтересовались. Выйдя из тюрьмы, прекратил всякую деятельность. Охладел.
Но связи, несомненно, у него остались. Наверняка найдет вам каких-нибудь
энтузиастов, которых можно будет подговорить. А теперь отгадайте, кто ко
мне обратился за материалом на Фриша?
направление. И принялся подробно распространяться насчет стечения разных
Лукин Евгений
Василенко Иван
Лукьяненко Сергей
Херберт Фрэнк
Соломатина Татьяна
Пехов Алексей