Чтение 20–й страницы книги ~Заповедник~

менты не лезли в это дело... Он повернулся ко мне:

-- На чем мы остановились?.. Думаешь, органы не замечают всего этого
бардака? Органы все замечают получше академика Сахарова. Но где реальный
выход? В чем? В реставрации капитализма?.. Допустим, почитал я ваш хваленый
самиздат. Дерьма не меньше, чем в журнале "Знамя". Только все перевернуто.
Где белое, там черное, где черное, там белое... Вот, например, проблема
сельского хозяйства. Допустим, можно взять и отменить колхозы. Раздать
крестьянам землю и тому подобное. Но ты сперва узнай, что думают крестьяне?
Хотят ли эту землю получить?.. Да на хрена им эта блядская земля!?
Поинтересуйся у того же Валеры-мудозвона. Обойди наши деревни вокруг
заповедника. Один дед Тимоха помнит, как лошадей запрягают. Когда что сеять
-- позабыли. Простого хлеба испечь не могут... Да любой крестьянин эту землю
враз на чекушку махнет. Не говоря о полбанке...

Беляев вытащил стаканы и уже не прятал. Он порозовел. Мысль его
стремительно развивалась в диссидентском направлении.

Дважды звонил телефон. Беляев нажал кнопку селектора:

-- Валерия Яновна! Не соединяйте...

Он заговорил поспешно, темпераментно и зло:

-- Желаешь знать, откуда придет хана советской власти? Я тебе скажу.
Хана придет от водки. Сейчас, я думаю, процентов шестьдесят трудящихся
надирается к вечеру. И показатели растут. Наступит день, когда упьются все
без исключения. От рядового до маршала Гречко. От работяги до министра
тяжелой промышленности. Все, кроме пары-тройки женщин, детей и, возможно,
евреев. Чего для построения коммунизма будет явно недостаточно... И вся
карусель остановится. Заводы, фабрики, машинно-тракторные станции... А
дальше -- придет новое татаро-монгольское иго. Только на этот раз -- с
Запада. Во главе с товарищем Киссинджером... Беляев посмотрел на часы:

-- Ты, я знаю, в Ленинград собрался. Мой тебе совет -- не возникай.
Культурно выражаясь -- не чирикай. Органы воспитывают, воспитывают, но могут
и покарать. А досье у тебя посильнее, чем "Фауст" Гете. Материала хватит лет
на сорок... И помни, уголовное дело -- это тебе не брюки с рантом. Уголовное
дело шьется в пять минут. Раз -- и ты уже на стройках коммунизма... Так что
веди себя потише... И еще, к вопросу пьянки. Пей, но в меру, делай
интервалы. И не путайся ты с этим чеканутым Марковым. Валера местный, его не
тронут. А у тебя -- жена на Западе. К тому же опусы в белогвардейской
прессе. Выступлений -- полное досье. Смотри, заделают тебе козу... Короче,
пей с оглядкой. А теперь давай на посошок... Мы снова выпили.

-- Идите, -- перешел на "вы" майор.

-- Спасибо, -- говорю.

Это было единственное слово, которое я выговорил за полчаса.

Беляев усмехнулся:

-- Беседа состоялась на высоком идейно-политическом уровне.

Уже в дверях он шепотом прибавил:

-- И еще, как говорится -- не для протокола. Я бы на твоем месте рванул
отсюда, пока выпускают. Воссоединился с женой -- и привет... У меня-то
шансов никаких. С моей рязанской будкой не пропустят... А тебе -- советую.
Подумай. Это между нами, строго конфиденциально...

Я пожал ему руку, кивнул хмурой даме и вышел на залитую солнцем улицу.

Я шел и думал -- мир охвачен безумием, Безумие становится нормой. Норма
вызывает ощущение чуда...

Я оставил велосипед на почте. Сказал -- для Люды из Березина. Пешком
забрался в гору. И наконец, дождавшись рейсового автобуса, поехал в
Ленинград.

В дороге я заснул и проснулся с ужасной головной болью...

Ленинград начинается постепенно, с обесцвеченной зелени, гулких
трамваев, мрачноватых кирпичных домов. В утреннем свете едва различимы
дрожащие неоновые буквы. Безликая толпа радует вас своим невниманием.

Через минуту вы уже снова горожанин. И только песок в сандалиях
напоминает о деревенском лете...

Головная боль не дала мне привычно обрадоваться ленинградской сутолоке,
речному ветру и ясности каменных улиц. Чего стоят одни лишь тротуары после
надоевших холмов...

Я вышел из автобуса на площади Мира. Затем остановил такси и через
пятнадцать минут был дома.

Дверь мне отворила незнакомая смеющаяся женщина в тельняшке:

-- Вы от Шахновичей? Вас послали за кофеваркой?

-- Нет, -- сказал я.

-- Ваша фамилия -- Азарх?

-- Я Танин муж, -- говорю...

Вышла Таня с коричневым полотенцем на голове. Появилась дочка, бледная,
с испуганными глазами. Сказала:

-- А, это папа...

Дом был наполнен таинственными личностями. Из всех присутствующих я
узнал только музыковеда Лазарева да еще фарцовщика Белугу.

В квартире было шумно. Незнакомый лысый человек беседовал по телефону.
Он то и дело повторял:

-- Это практического значения не имеет... Все по очереди заговаривали с
Таней. Худой, бородатый старик почти кричал:

-- Надеюсь, господа, тут все свои?! Так что позвольте мне забыть о
конспирации. Я должен передать кое-что Александру Исаевичу Солженицыну...

Дальнейшее старик отчеканил хорошо поставленным голосом:

-- Я разрешаю Солженицыну опубликовать без купюр мою фронтовую поэму
"Люська". Причитающийся мне гонорар я отдаю в фонд Солженицына. Упоминать
при этом мою настоящую фамилию категорически запрещается. Мой псевдоним --
Андрей Колымский!..

На столах и подоконниках громоздились бутылки. Заметно пьяных не было.
Всех связывало что-то общее, хотя здесь присутствовали не только евреи.
Кто-то собирал неведомые подписи, размахивая зеленым блокнотом.

На кухне в ряд стояли чемоданы. Это были одинаковые новые чемоданы с
металлическими замками. Они вызывали у меня чувство безнадежности... На
кровати валялась гитара...

В разговорах мелькали слова: "овир", "хиас", "берлинский рейс",
"таможенная декларация",..

Я чувствовал себя абсолютно лишним. И даже обрадовался, когда
незнакомая женщина поручила мне спуститься за чаем.

Перед этим я выпил, и мне стало легче. О вреде спиртного написаны
десятки книг. О пользе его -- ни единой брошюры. Мне кажется, зря...

Прошло несколько часов. Таня упаковывала забытый фотоаппарат. Маша
дарила на память гостям черноморские камешки.

Они несколько раз подходили ко мне. Мы произносили какие-то
бессмысленные слова:

-- Не скучай, пиши... Все будет хорошо... Я знал -- кошмар начнется
завтра. И еще подумал -- зато мне достанется выпивка... Маша сказала;

-- А нам выдали доллары. Хочешь посмотреть? Я сказал:

-- Хочу...

Потом обсуждалось какое-то сообщение израильского радио.

Люди приходили, уходили. Таня записывала адреса и поручения...

Не обошлось и без скандала. Лысый парень напился и выкрикнул:

-- Ну что, бежите с тонущего корабля!? Но ему возразили:

-- Значит, корабль тонет? И это мы слышим от члена партии?!

-- Я -- беспартийный, -- реагировал скандалист, -- мне обидно, что
выпускают только евреев!

-- Разве ты не еврей?

-- Еврей, -- ответил лысый... Я выбрал момент и сказал:

-- Таня, будешь в Америке, разыщи Карла Проф-фера. Он собирался издать
мою книгу.

-- Сказать, чтобы издавал?

-- И побыстрее. Терять мне нечего.

-- Я тебе все напишу между строк...

Тут Лазарев сказал, что уже -- шесть. Надо было ехать в аэропорт. Мы
заказали несколько такси, сели и доехали почти одновременно.

Таня и Маша сразу ушли за барьер -- оформлять декларации. Мы бродили по
залам. Кто-то захватил из дома бутылку водки.

Белуга подошел ко мне и говорит;

-- Молодец, что не падаешь духом. Я ответил:

-- Этого еще не хватало! Женюсь по новой и заделаю кучу ребятишек.

Белуга удивился и покачал головой...

Таня раза четыре подходила к барьеру. Передавала мне вещи, задержанные
таможней. В том числе: янтарные бусы, мою армейскую фотографию и роман
Гладилина с дарственной надписью.

То, что вернули фотокарточку, очень рассердило Мишу Лазарева. Он
сказал:

-- Это что за фокусы?! Где справедливость? Ему возразил Белуга;

-- Будь справедливость, тогда зачем и уезжать?!.. Я снова выбрал момент
и говорю Тане:

-- Как ты думаешь, мы еще увидимся?

-- Да, я уверена. Совершенно уверена.

-- Тогда я, может, поверю, что Бог -- есть.

-- Мы увидимся. Бог есть...

Мне бы хотелось ей верить. Я готов был поверить... Но почему я должен
верить ей именно сейчас? Я же не верил, когда она говорила, что Альберто
Моравиа -- хороший писатель...

Затем мы все поднялись на какой-то балкон. Смотрели, как Таня и Маша
заходят в автобус.

Время остановилось. Эти несколько секунд я ощутил как черту между
прошлым и будущим.

Автобус тронулся.

Теперь можно было ехать домой, не прощаясь...

Одиннадцать дней я пьянствовал в запертой квартире. Трижды спускался за
дополнительной выпивкой. Если мне звонили по телефону, отвечал: