Чтение 20–й страницы книги ~Московский гамбит~

похмелье его превращалось в кошмар. Глеб умолил Демина позвонить Максиму, и
только когда тот вернулся (в мастерской не было телефона) с неопределенными
вестями о том, что, кажется, "ничего уж особенного не произошло" и у Максима
все заняты его болезнью, чуть-чуть успокоился. Что вообще дальше делать со
своими мучениями, он не знал и решил пустить все на самотек.

Неожиданно в мастерскую заявился Виктор Пахомов: в отглаженном костюме,
свеже-выбритый и вечно-отключенный.

Весть о смертельной болезни Максима коснулась и его, но никто не понял,
как он на нее реагирует.

Усевшись на край скамьи и изящно взяв предложенную чашку душистого чаю,
он посмотрел вокруг большими странными глазами.

- Я все-таки думаю, что врачи спасут Максима, - проговорил вдруг Демин. -
Не может быть, чтобы нельзя было спасти...

Виктор внимательно, но остановившимся взором посмотрел на него и
усмехнулся.

- Дело не в этом, Толя, - медленно и с надменным ужасом произнес он. -
Если у него есть что-то живое от Бога - он спасен; если же у него есть
живое, но только от этой жизни, он будет дико, - Виктор тут вдруг вскрикнул
и даже ударил кулаком по столу, но потом сразу перешел опять на медленную
речь, - дико мучиться, особенно в смерти. Все остальное - ерунда, в том
числе и вера. Сколько мертвых для Бога веруют. Помните стихи: "стон молитвы
с черным миром слитый". Вера тоже может быть иллюзией. А вот что делать мне
- у которого нет ничего живого: ни от Бога, ни от этой жизни. Ха-ха-ха,
ха-ха-ха!

Глебушка застонал: голова еще болела с похмелья, а тут такой хохот.

- Впрочем, - Виктор холодно обвел своим взором всех окружающих, - может
быть, мое положение самое лучшее.

Демин и Закаулов были старые друзья Виктора; у Демина он жил одно время,
но и им сделалось не по себе...

Ситуацию разрядил Закаулов, который предложил куда-нибудь съездить.
Однако Демин и Виктор решили все-таки остаться. Но на Глебушку Виктор всегда
действовал тяжело, и тот, пересиливая себя, решил поплестись за Закауловым,
настояв, правда, на том, что поехать надо к Кате Корниловой, причем без
звонка, наугад.

"Чтоб получилось по судьбе, - вздохнул про себя Глебушка - а звонить ей
совестно чего-то, лучше просто нагрянуть: была не была..." И они
"нагрянули", - как раз в то время, когда Светлана Волгина уже была у Кати, и
они успели всласть наговориться. Хотя отношения между ними не всегда были
ровными на почве всяких ревностей-привязанностей, но они как-то умудрялись
прощать все "нюансы и сложности" - и тянулись друг к другу. В чем-то внешнем
они были немного схожи - и эти светлые волосы (у Волгиной чуть потемнее), и
русская красота... только у Кати были довольно буйные и решительные, хотя и
с глубиной глаза; Светлана же отличалась большей мягкостью и нежностью черт.

Подруги рассказывали о последних тонкостях и движениях внутри московского
духовного подполья: какие нити протянулись от одних групп к другим; в каком
состоянии находится один известный писатель; какая связь сейчас между
эзотерическими и литературными кругами. Вспомнили поэтому и о Ниночке
Сафроновой.

- Я как раз была недавно у нее, - помешивая сахар в антикварной чашечке,
молвила Светлана, уютно расположившись в кресле. - Девчонка явно в ударе
сейчас.

Какие-то у нее совсем сумасшедшие связи завелись в эзотерических кругах.

- А как у тебя с муженьком?-перевела вдруг разговор Катя.

- Как тебе сказать... Я ведь говорила, - немного растерянно отвечала
Светлана. - "Внутренние" отношения с Петром сейчас усложнились, если это
"внутренние" между нами мы разрешим, все будет в порядке... А пока... Но я
все равно его жена, и все...

- "И буду век ему верна", - улыбнулась Катя.

И в это время "вломились" Закаулов и Глеб. Приход без звонка был,
конечно, терпим в "подпольном" московском мире, но нельзя было не учитывать
вчерашний глебовский скандал. Впрочем, ситуация сразу смягчилась тем, что
оба "героя" были трезвые, и вид их выражал полное смирение и больной покой.
Катя сразу увидела, что с Глебом нечего сейчас выяснять отношения; Закаулов
же, увидев Волгину, сразу просветлел и притих одновременно.

- Ну, мальчики, не пить, так не пить, - приветливо говорила Светлана,
разливая душистый чай. - Будем за вами ухаживать.

"Мальчики" - один постарше, помятый и обросший, с глубоко запавшими
глазами и сверкающим взглядом, другой помоложе, но уже в синеве восторга и
бреда - смиренно молчали.

- Великие люди России и их куртизанки, - громогласно заявила Катя,
рассмеявшись и взглянув на Глеба.

- Ну, мы пока еще сестры милосердия, - поправила Светлана. - Это вот у
Олега...

- Духовные сестры милосердия, если уточнить, - улыбнулся Закаулов.

И вдруг потянулся спокойный, но таинственно-душевный разговор за чайным
столом.

Здесь было все: и ласка, и дрема, и уход в глубины, и внезапно
возникающие слова, уходящие внутрь, и обмен немного печальными взглядами, и
еще что-то совсем нежное, неуловимое, особенное, что могло и исчезнуть от
дуновения ветерка. Неожиданно в этом бездонном разговоре выплыла на
поверхность странствующая личность Закаулова, с его взлетами и опусканиями,
с его светло-пьяной душой, заброшенной в небо; потом - всплыли бедствия
Олега и - картины, картины Глеба - некоторые висели у Кати - фантастические,
горящие, но решенные в зримо-земных тонах.

- Да, когда-нибудь все это будет в музеях, - как издалека, произнесла
Светлана.

- ...А пока наши ребята не считаются даже художниками. Ну что ж, как это
у Цветаевой: "мы любимые дети разгневанной родины... мы когда-нибудь будем
свидетельствовать о вас". Только бы нам не кончить, как Цветаева.

- Или как Есенин.

- Да, или как Есенин.

- Давайте-ка лучше выпьем по чайку. Пока. А там видно будет. Главное,
чтоб не было злобы. Напротив - любовь. "Все пройдет, как с белых яблонь
дым".

- У нас ее и нет, злобы.

- И Цветаева и Есенин сейчас, наверное, в порядке. Вопреки некоторым
представлениям.

- Не знаю.

- А где сейчас Блок? Он, гений, лучший русский поэт 20-го века, но он так
мучительно умирал. И так писал о России. Где он сейчас?

- Надеюсь, он там, где нет "до" и "потом".

- Это надо спросить у тех немногих йогов... Или у Кирилла Леснева.

- Или у Саши Трепетова.

- Кто знает, кто знает? ...Путей после смерти столько же, сколько и душ,
- вздохнула Светлана. - Молиться только надо за него... и за других,
наших...

- Но остались стихи.

- О, да, конечно, стихи, стихи, стихи! И Россия - наша, его. И поэзия,
которая в нас. Его поэзия. Хоть бы все это осталось навечно.

И так продолжался этот разговор, в который влились их души, как в единый
поток, и даже не чувствовалось, кто именно говорит: все были, как под одним
покровом...

Светлана и Катя вставали иногда, выходили на кухню, наливали чай,
приносили сигареты, и их фигуры с распущенными волосами то светлели, то
темнели в лучах закатного дня. Молчал телефон, и точно остановилось время, и
можно было смотреть из этой остановки в будущее. Смотрел на них и
Достоевский неподвижным взором со своего портрета на стене, и Катя порой
взглядывала на него и улыбалась.

Внезапно их погружение было прервано звонком в дверь. Явился сосед:
что-то попросить. И после его ухода, точно очнувшись, Катя посмотрела на
часы.

- А ведь нам уже пора, Света, - напомнила она.

Да, им было уже пора - их ждали целители души.

И вот они простились у метро - им нужно было в разные стороны. Глебушка и
Закаулов направлялись в центр, Светлана и Катя - в Химки.

- Не пей уж теперь, Глеб, - упрашивал его Закаулов, пока поезд нес их
вперед. - Отправляйся-ка лучше к матери, отлежись у нее. Я довезу тебя. И
начни рисовать, это тебя спасет.

Глеб согласно кивал головой, а внутри в душе вдруг всплывал образ
Светланы. Это и пугало и смущало его: что за чертовщина - ведь он полон
Катей, и вдруг...

Светлана. "Хм, нельзя же полюбить двух женщин одновременно, не дай Бог,
если такое может случиться, - думал он. - Это наказание Божие. Хотя,
говорят, этот паразит Муромцев умудряется, недаром о покойниках пишет. Нда,
но ведь где-то Светлана может быть не хуже Кати. Но Катя, Катя... нет,
Светлану надо смахнуть, как бред. Что мне делать?.. А все-таки может
получиться хорошая картина с ликом Светланы внутри. Да, линии лица... А,
Боже мой, Красота, Красота, отдохнуть надо от всего, отдохнуть, и даже от
Кати... Не могу я..." Прощальное общение с Лехой не очень получилось. Но на
улице недалеко от своего дома Глеб вдруг произнес, положив руку на плечо
Закаулова:

- А вот Настенька, наверное, в раю.

- Какая еще Настенька? - изумился Закаулов.

И Глеб объяснил, что это первая жена Ивана Грозного. И уже потом совсем
перед своей обшарпанной дверью, ему провиделся свет над Ново-Девичьим
монастырем, потом пожар, огненное зарево над Москвой, царская карета, рука,
поднятая вверх, чей-то голос, и опять свет, свет, свет - над Ново-Девичьим
монастырем. Свет, очищающий все земное.