Чтение 20–й страницы книги ~Шутуны~

наконец, встал.

- Пойдем погуляем, Толя, - проговорил он, а на Ипатьевну шикнул, чтоб
сидела на месте и не вставала.

"Ишь пристальная - подумал Федор. - Сиди и соси кошек".

Вышли на улицу. Полил тихий, успокоенный дождик. Люди жались к мокрым
заборам.

Федор простуженно выпячивал нижнюю челюсть: ловил капли дождя.

Толя отметил, что Федор ничего не замечает вокруг. Но у колодца,
споткнувшись, Федор вдруг застыл взглядом на кучке людей: не то баб, не то
мужиков, но совсем обычных. Глаза его остекленели, точно он увидел
потустороннее. Сплюнув, Федор тяжело переглянулся с Падовым.

Толя хихикнул, и скоро они скрылись во мгле завороченной, с тьмой вместо
окон, пивной.

В углу, у заплеванного полу-трупными выделениями столика, посторонне и
бесшумно присели. Из-за неудобства помещения и туч на воле была такая
темень, что лица людей белели, как в глуши, своей непосредственностью и
оскалом.

Федор тяжело вглядывался в Толю; но в уме выплывал Михей и то, что он его
не убил; Падову стало чуть легче: от этого присутствия чужой тяжести не так
мучило свое.

Федор всуе суживал свое сознание до неадекватного, тупосонного луча;
потом глаз его упал на жирную спину пьяно-обабившегося человечка. Эта спина
маячила рядом.

Федор сделал резкое движение рукой; она опустилась где-то около шеи
пьяного и тот грузно, ничего не понимая, рухнул на землю, словно уснув.

Падова поразило движение Федора: оно точно имитировало удар ножом.

- Ну вот и еще один мог бы отправиться... - пробормотал Федор, обращаясь
к Падову.

- Куда?! ...К Господу под крылышко?! - взвизгнул Падов.

Федор удовлетворенно качнул головой.

У Толи не мог выйти из сознания этот удар, почему-то до ужаса,
сверхреально воспроизводивший удар ножом. Даже настоящий удар ножом не был
бы так реален в своей сути как этот. Падов связал его с видимым отношением
Федора к другим существам.

- Федор Иванович, а вы могли бы убивать? - в лоб, схода спросил Падов.

Федор вдруг вздрогнул и захохотал.

Падов полубессознательно оценил это как внутреннее согласие.

Ему захотелось испытать Федора. И он лихорадочно, в ярких, неожиданных
мазках, нарисовал Федору общепринятую картину первых ступеней загробной
жизни; особенно сосредоточил внимание на неизбежном, почти автоматическом
возмездии; возмездии за совершенное зло в этой жизни, тем более за убийство.

- Суета сует все это, - равнодушно среагировал Федор, прожевывая лапшу.

Падов тихонько завыл от восторга; но продолжал расспрашивать, хотя Федор,
по земной мерке, был явно не адекватен.

- И возмездия не боитесь! - воскликнул Падов, улыбаясь пивку.

- Какое там возмездие, - проурчал Федор. - А если и есть, так что ж из
этого?

...жизнь и так возмездие.

Но Падов искал полного понимания; постепенно, задавая резкие,
интуитивные, мистически взрывные вопросы, он обнаружил картину, от которой
его мысли становились дыбом, разумеется от восторга. Не составляло труда
переводить тяжелодремучий язык и молчание Федора на обычный метафизический
язык.

Падов открыл для себя, что для Федора, вероятно, убийство было символом
душегубства, душеубийства; хотя Федор как-то по-особому верил в иной мир, но
здесь видимо это было для него убийством души, попытка добиться распада
загадки.

Возможно, думал Падов, поскольку это убийство происходило главным образом
в духе (хотя и сопровождалось, может быть, "обычным убийством") Федор ничего
не боялся и не задумывался об эмпирически-послесмертном возмездии; духовное
же возмездие - это нечто такое, что включалось даже в теперешнее состояние
Федора и которое он не принимал во внимание, настолько потусторонни и
непонятны, но внутренне реальны, были его духовные цели, к которым он шел,
не фиксируясь на мелочах.

Падов с радостью видел, что Федора не страшит ничто
эмпирически-загробное, так как его потустороннее лежит по ту сторону нашего
сознания, а не по ту сторону жизни. Кроме того, в какой-то степени он был
потусторонен самому потустороннему.

Это выглядело и более истинным и более величественным; Падов чувствовал,
что Федор "их", что мракопомешательство - высокого качества, как и говорила
Анна; он трепетно ощущал, что Федор - сам такой ужас, что пред ним мелки все
ужасы послесмертной повседневности, а тем более здешние плачи и возмездия.

"Чего Ужасу бояться мелких ужасов", - думал Падов.

Иногда он грозно чувствовал, что Федор противопоставил себя мировому
порядку.

Наконец, в исступлении, уходящим внутрь, оба они - Падов и Федор - пошли
к выходу, на улицу. На стенах пивнушки оставались пятна дум, желаний,
страстей.

Рвано-измученный инвалид полз за ними до самого выхода. А потом, вдруг
появившееся солнце ударило им в лицо, точно оно было не теплым, а зловещим
предзнаменованием.

У Падова начал вертеться в голове вопрос: убивал ли Федор в
"действительности", вернее в быту?!

Мистически, в потайной глубине, он был уверен, что "да". Но до
человеческого, внешнего сознания он не допускал эту мысль. В конце концов он
чувствовал, что эти "да" или "нет" не так важны, ибо в Федоре он видел
прежде всего - метафизического убийцу, цель которого полностью вытеснить
людей и все человечество из своего сознания, чтобы даже само представление о
существовании других людей стало пустым... И так же как обычный убийца
вытесняет людей из внешнего мира, так Федор вытеснял людей из своей души. А
сопровождалось ли это метафизическое вытеснение обычным, параллельным
убийством или нет, думал Падов,

- существа дела не меняло.

- Поедете ли вы в Лебединое? - неожиданно спросил Падов у Федора.

Федор промычал. А потом, в доме, у Ипатьевны, когда из-под кровати вылез
мальчик, добывающий ей кошек, выяснилось, что Федор приедет в Лебединое
спустя.

Он сказал это, сидя на табуретке, когда расширенными глазами смотрел в
пол.

Но Падова потянуло в Москву, к вихрю, к друзьям, к знакомому мистицизму,
а потом

- непременно - в Лебединое. Ему захотелось совместить в своем уме и
Федора и "старое". "Поеду-ка я к Ремину", - решил он.

Раскланявшись промолчавшей в пустоту Ипатьевне, Падов исчез.

Геннадий Ремин принадлежал к тому же поколению, что Падов. Он считался
одним из лучших подпольных поэтов, но некоторые циклы его стихов не доходили
даже до его разнузданных поклонников; кое-что, например, сборник "Эго -
трупная лирика", он хранил в ящике, никому не показывая.

Через учеников Глубева он познакомился в свое время с религией Я. И
возгорелся душою. Он глубоко ощущал некоторые теоретические нюансы этой
подпольной метафизики.

Его восхищало, например, главное положение новой религии о том, что
объектом поклонения, любви и веры должно быть собственное Я верующего.
Однако, под этим Я имелось ввиду прежде всего то, что раскрывалось как
бессмертное, вечное начало, как дух. "Я" являлось таким образом абсолютной и
трансцендентной реальностью. И в то же время оно было личным Я верующего, но
уже духовно реализованным. Мое бытие в качестве человека понималось
следовательно лишь как момент в моем вечном самобытии.

Второй принцип, который особенно привлекал Ремина, заключался в том, что
на всех ступенях бытия собственное Я остается единственной реальностью и
высшей ценностью (поэтому понятие о Боге, как отделенной от Я реальности,
теряло смысл в этой религии). С другой стороны, ценность имели все формы
самобытия (связанные с высшим Я единой нитью) - если любовь к ним не
противоречила любви к высшему Я.

Таким образом, это учение оказывалось по некоторым своим моментам близким
к солипсизму, но к довольно особенному солипсизму, не ординарному. Огромное
знание имела мистическая бесконечная любовь к Себе. Сверхчеловеческий
нарциссизм был одним из главных принципов (и, видимо, был аналагом той
глубочайшей любви Бога к Самому Себе, о которой говорили средневековые
мистики).

Определенного рода медитации и молитвы направлялись к высшему Я, т. е. по
существу к потусторонней реальности, которая в то же время являлась
собственным Я (или его высшей формой), скрытым в данный момент.

Следовательно, это не было религией эгоизма (ибо эгоизм - предательство
по отношению к высшему Я) или религией обожествления человека или личности
(так как высшее Я как трансцендентное, запредельное выходило за круг
человеческого существования). Но эта религия (точнее метафизика) не
соответствовала и учениям, основанным на идее Бога, включая и тот их
вариант, когда под Богом понималось высшее "Я": ибо в этом случае
абсолютизировалась только та сторона Я, которая тождественна Богу, в то
время как религия Я, связанная с особым видом солипсизма, шла гораздо
дальше...

Ремин верил, что многие органические положения этой метафизики близки к
глубокой сути его души: он чувствовал, что наконец, нашел нечто настоящее
для себя... но он не мог долго быть в этом; он не выдерживал всей бездны
такой веры; его мучили различные сомнения и страхи; он впадал в истерику; и