Чтение 20–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

что мы здесь в такой моде...

В дни отсутствия Есенина я познакомился в шершеневической книжной лавочке
с актрисой Камерного театра Анной Никритиной (в будущем моей женой).

Как-то в мягкую апрельскую ночь мы сидели у Каменного моста. Купол храма
Христа плыл по темной воде Москвыреки, как огромная золотая лодка. Тараща
глазища и шипя шинами, проносились по мосту редкие автомобили. Волны били
свое холодное стеклянное тело о камень.

Хотелось говорить о необычном и необычными словами.

Я поднял камень и бросил в реку, в отражение купола храма.

Золотая лодка брызнула искрами, сверкающей щепой и черными щелями.

- Смотрите!

По реке вновь плыло твердое и ровное золото. А о булыжнике, рассекшем
его, не было памяти и следа.

Я говорил о дружбе, сравнивая ее с тенью собора в реке, и о женщинах,
которые у нас были, подобных камню.

Потом завязал узел на платке, окунул конец в воду, мокрым затянул еще и,
подавая Никритиной, сказал:

- Теперь попробуйте... развяжите...

Она подняла на меня глаза:

- Зачем?

- Будто каменным стал узел... вот и дружба наша с Есениным такая же...

И заговорил о годах радостей общих и печалей, надежд и разуверений.

Она улыбнулась:

- В рифму и ямбом у вас, пожалуй, лучше получится.

И мне самому стало немножко и смешно и неловко от слов, расхаживающих
по-индючьи важно.

Мы разошлись с Есениным несколькими годами позже. Но теперь я знаю, что
это случилось не в двадцать четвертом году, после возвращения его из-за
границы, а гораздо раньше. Может быть, даже в лавочке Шершеневича, когда
впервые я увидел Никритину. А может быть, в ту ночь, когда мне захотелось
говорить о дружбе необычными словами.

Уже дымились серебряной пылью мостовые. По нашему Богословскому ходит
ветхий седенький дворник, похожий на коненковского деревянного "старенького
старичка". Будто не ноги передвигает он, а толстые березовые, низко
подрубленные пни. В руках у дворника - маленькая зеленая леечка. Из нее он
поливает дымящиеся пылью булыжники. Двигается медленно, склоняя узкую шею
лейки, а та нехотя фыркает на горячий камень светлыми малюсенькими брызгами.

Когда-то "старенький старичок" был садовником и поливал из зеленой лейки
нежные розовые левкои.

Тогда нужен был он и те цветы, пахнувшие хорошим французским мылом.

А булыжники, которые поливает, начинают дымиться наново раньше, чем он
дойдет до конца своей мостовой длиной в десяток сажен.

Я с Никритиной возвращался с бегов.

Как по клавишам рояля, били по камню подковы рысака. Никритина еще ни
разу не была у нас в доме. Я долго уговаривал, просил, соблазнял
необыкновенным кулинарным искусством Эмилии.

А когда она согласилась, одним легким духом взбежал три этажа и вонзил
палец в звонок. Вонзив же, забыл вытащить. Обалдевший звонок горланил так же
громко, как мое сердце.

Когда распахнулась дверь и на меня глянули удивленные, перепуганные и
любопытные глаза Эмилии, я мгновенно изобрел от них прикрытие и прозрачную
ложь:

- Умираю от голода! есть! есть!

В коридоре мешки с мукой, кишмишем, рисом и урюком.

Влетел в комнату. Чемоданы, корзины, мешки.

- Сергей Александрович приехали... вас побежали искать.

Я по-ребячьи запрыгал, захлопал в ладоши и схватил Никритину за кисти
рук.

А из них по капелькам вытекала теплота.

В окно било солнце, не по-весеннему жаркое.

- Я пойду...

И она высвободила из моих пальцев две маленькие враждебные льдинки.

Я проводил ее до дому. Прощаясь, ловил взгляд и не мог поймать -
попадались стиснутые брови и ресницы, волочащиеся по щекам, как махры
старомодной длинной юбки.

Есенина нашел в "Стойле Пегаса".

И почему-то, обнимая его, я тоже прятал глаза.

Вечером Почем-Соль сетовал:

- Не поеду, вот тебе слово, в жизни больше не поеду с Сергеем... Весь
вагон забил мукой и кишмишем. По ночам, прохвост, погрузки устраивал... Я,
можно сказать, гроза там... центральная власть, уполномоченный, а он кишмиш
- ников в вагон с базара таскает. Я им по два пуда с Левой разрешил, а они,
мерзавцы, по шесть наперли.

Есенин нагибается к моему уху:

- По двенадцати!..

- Перед поэтишками тамошними мэтром ходит... деньгами швыряется, а из
вагона уполномоченного гомельскую лавчонку устроил... с урючниками до
седьмого пота торгуется... И какая же, можно сказать, я после этого гроза...
уполномоченный...

- Скажи пожалуйста - "урюк, мука, кишмиш! "... А то, что я в твоем вагоне
четвертую и пятую главу "Пугачева" написал, это что?.. Я тебя, сукина сына,
обессмерчиваю, в вечность ввожу... а он - "урюк! урюк! ".

При слове "вечность" замирали слова на губах ПочемСоли, и сам он начинал
светиться ласково, умиротворенно, как в глухом пензенском переулке окошечко
под кисейным ламбрикеном, озаренное керосиновой лампой с абажуром из
розового стекла.

Когда Никритина уезжала в Киев, из какой-то теплой стесненности и смешной
неудоби я не решился проводить ее на вокзал.

Она жила в Газетном переулке. Путь к Александровскому шел по Никитской
мимо нашей книжной лавки.

Поезд уходил часа в три. Боясь опоздать, с половины одиннадцатого я стал
собираться в магазин. Обычно-никогда не приходили мы раньше часа-двух. А в
лето "Пугачева" и "Заговора" заглядывали на час после обеда, и то не каждый
день.

Есенин удивлялся:

- Одурел... в такую рань...

- Сегодня день бойкий...

Уставившись на меня, ехидно спрашивал:

- Торговать, значит?.. Ну, иди, иди, поторгуй.

И сам отправился со мной для проверки.

А как заявились, уселся я у окна и заерзал глазами по стеклу.

Когда заходил покупатель, Есенин толкал меня локтем в бок:

- Торгуй!.. торгуй!..

Я смотрел на него жалостливо.

А он:

- Достаньте, Анатолий Борисович, с верхней полки Шеллера-Михайлова.

Проклятый писателишка написал назло мне томов пятьдесят. Я скалил зубы и
на покупателя, и на Есенина. А на зловредное обращение ко мне на "вы" и с
именем-отчеством отвечал с дрожью в голосе:

- Товарищ Есенин...

И вот: когда я стоял на лесенке, балансируя кипою ростом в полтора
аршина, увидел в окошко, сквозь серебряный кипень пыли, извозчика и в ногах
у него знакомую мне корзинку.

Трудно балансировать в таком положении. А на извозчичьем сиденье - белая
гамлетка, кофточка из батиста с длинным галстучком и коричневая юбочка.
Будто не актриса эстетствующего в Гофмане, Клоделе и Уайльде театра, а
гимназистка класса шестого ехала на каникулы в тихий Миргород.

Тут уж не от меня, а от судьбы - месть за то, что был Есенин неумолим и
каменносердечен.

Вся полуторааршинная горка Шеллера-Михайлова низверглась вниз, тарабаня
по есенинскому затылку жесткими нивскими переплетами.

Я же пробкой от сельтерской вылетел из магазина, навсегда обнажив сердце
для каверзнейших стрел и ядовитейших шпилек.

На лето остались в Москве. Есенин работал над "Пугачевым", я - над
"Заговором дураков". Чтоб моркотно не было от безалабери, до обеда закрыли
наши двери и для друзей, и для есенинских подруг. У входа даже
соответствующую вывесили записку.

А на тех, для кого записка наша была не указом, спускали Эмилию.

Она хоть за ляжки и не хватала, но Цербером была знаменитым.

Материал для своих исторических поэм я черпал из двухтрех старых книг,
Есенин - из академического Пушкина.

Кроме "Истории Пугачевского бунта" да "Капитанской дочки", так почти
ничего Есенин и не прочел, а когда начинала грызть совесть, успокаивал себя
тем, что Покровский все равно лучше Пушкина не напишет.

Меня же частенько уговаривал приналечь на "Ледяной дом".

Я люблю "Пугачева". Есенин умудрился написать с чудесной наивностью
лирического искусства суровые характеры.

Поэма Есенина вроде тех старинных православных икон, на которых