Самару и не пойму никак -- действительно ли я ощущаю все это или читаю
"Мертвые души" с "Ревизором". Почем-Соль пьян и уверяет своего знакомого,
что он написал "Юрия Милославского", что все политические тузы -- его
приятели, что у него все "курьеры, курьеры, курьеры". Лева сидит хмурый и
спрашивает меня чуть ли не по пяти раз в день о том: "съел ли бы я сейчас
тарелку борща малороссийского". Мне вспоминается сейчас твоя кислая морда,
когда ты говорил о селедках. Если хочешь представить меня, то съешь кусочек
и посмотри на себя в зеркало.
плюнул на эту проклятую Москву. Я сейчас собираю себя и гляжу внутрь.
Последнее происшествие меня-таки сильно ошеломило. Больше, конечно, так пить
я уже не буду, а сегодня, например, даже совсем отказался, чтоб посмотреть
на пьяного Почем-Соль. Боже мой, какая это гадость, а я, вероятно, еще хуже
бывал.
есть еще снег. Так что голым я пока не хожу и сплю, покрываясь шубой.
Провизии здесь, конечно, до того "много", что я невольно спрашиваю в свою
очередь Леву: "А ты, Лева, съел бы колбасу?" Вот так сутки, другие, третьи,
четвертые, пятые, шестые едем-едем, а оглянешься в окно -- как заколдованное
место проклятая Самара.
место. Бурливой голове трудно думается в такой тряске. За поездом у нас
опять бежала лошадь (не жеребенок), но я теперь говорю: "Природа, ты
подражаешь Есенину".
возвращаемся к тому же: "Как ты думаешь, Лева, а что теперь кушает
Анатолий?"
не мешает, особенно в такое время, когда масло в Москве 16-- 17, а здесь
25-- 30.
за стеной посылает Почем-Соль к священной матери), это на второе у нас
полагается.
без труда приходится ставить точку, чтоб поскорей отделаться от письма. О, я
недаром говорил себе, что с Почем-Солью ездить очень весело.
еще в Самаре. Сегодня с тоски, то есть с радости, вышел на платформу,
подхожу к стенной газете и зрю, как самарское Лито кроет имажинистов. Я даже
не думал, что мы здесь в такой моде...
40
лавочке с актрисой Камерного театра -- Анной Никритиной (в будущем моей
женой).
Храма Христа плыл по темной воде Москвы-реки, как огромная золотая лодка.
Тараща глазищами и шипя шинами, проносились по мосту редкие автомобили.
Волны били свое холодное стеклянное тело о камень.
его, не было памяти и следа.
которые у нас были, подобных камню.
и, подавая Никритиной, сказал: -- Теперь попробуйте... развяжите... Она
подняла на меня глаза.
улыбнулась:
по-индючьи важно.
это случилось не в двадцать четвертом году, после возвращения его из-за
границы, а гораздо раньше. Может быть, даже в лавочке Шерше-невича, когда
впервые я увидел Никритину. А может быть, в ту ночь, когда мне захотелось
говорить о дружбе необычными словами.
41
ветхий седенький дворник, похожий на коненковского деревянного "старенького
старичка". Будто не ноги передвигает он, а толстые, березовые, низко
подрубленные пни. В руках у дворника маленькая зеленая леечка. Из нее он
поливает дымящиеся пылью булыжники. Двигается медленно, медленно склоняет
узкую шею лейки, а та, нехотя, фыркает на горячий камень светлыми
малюсенькими брызгами.
леечки нежные розовые левкои.
мылом.
он дойдет до конца своей мостовой, длиной в десяток сажен.
разу не была у нас в доме. Я долго уговаривал, просил, соблазнял
необыкновенным кулинарным искусством Эмилии.
палец в звонок. Вонзив же, забыл вытащить. Обалдевший звонок горланил так же
громко, как мое сердце.
любопытные глаза Эмилии, я мгновенно изобрел от них прикрытие и прозрачную
ложь:
Никритину за ладони.
попадались стиснутые брови и ресницы, волочащиеся по щекам, как мохры
старомодной длинной юбки.
вагон забил мукой и кишмишем. По ночам, прохвост, погрузки устраивал... я,
можно сказать, гроза там... центральная власть, уполномоченный, а он
кишмишников в вагон с базара таскает. Я им по два пуда с Левой разрешил, а
они, мерзавцы, по шесть наперли...
вагона уполномоченного гомельскую лавчонку устроил... с урючниками до
седьмого пота торгуется... И какая же, можно сказать, я после этого --
гроза... уполномоченный...
вагоне четвертую и пятую главу "Пугачева" написал, это что?.. Я тебя, сукина
сына, обессмерчиваю, в вечность ввожу... а он -- "урюк! урюк!"...
начинал светиться ласково, тепло, умиротворенно, как в глухом слякотном
пензенском переулке окошечко под кисейным ламбрекенчиком, озаренное
керосиновой лампой с абажуром из розового стекла, похожим на выкрахмаленную
нижнюю юбку провинциальной франтихи.
42