воплощается в единственном экземпляре: Самый Лучший Поэт, Самый Великий
Ученый, Самая Красивая Женщина. Но пока рядом с вами живет хоть один чу-
жак-соглядатай, канувшему раю не подняться со дна: дорогие призраки тают
под холодным, скептическим оком.
готовя себя к бабкам, отбивать зад на велосипеде, готовя себя к велику -
в начале всегда было слово. Слово рождало мечту, мечта рождала усердие,
которое, как известно, все превозмогает: я обратился в велокентавра (го-
нял без рук, без ног, без глаз) - но я во всем выкладывался лишь до тех
пор, пока не становился уважаемым, но не первым человеком: ведь пер-
венство - это опять одиночество.
бя из частей, а на пороге совершенно неподвижно стоит и смотрит девоч-
ка-татарка. "У, татарка", - сказал я ей, а она, не шелохнувшись и ни се-
кунды не промедлив, возразила: "Русский - глаза узки". Я потом долго
размышлял: ведь это наоборот у нее глаза узки - почему же она говорит,
что у меня? Наверно, из-за того, что я не разглядел яму.
здесь живут Барановы, а там татары. Да еще ругались национальностями:
казахов называли казаками, а обзывали киргизами - смертельнейшее оскорб-
ление, хуже калбита (это "вшивый", что ли, - я не интересовался).
сывал сверху бревна, а казах оттаскивал. Китаец кричит (обхохочешься!):
"Быргыс!" (берегись), а казаху слышится: "кыргыз!" Он психанул и орет:
"Китай!" (тоже ругательство). Китаец слышит: "Кидай!" - бросил и зашиб
до смерти.
сросся с ней, когда еще не знал, что это престижно, - это меня и сгуби-
ло.
улыбка дураковатого, а тогда блистательного дяди Паши, и оглушала змеив-
шаяся в его руках гармошка, раскинувшаяся, как море, широко. Хотя дядя
Паша чаще заводил "Раскинулись ляжки у Машки", - все-таки именно море,
раскинувшееся широко, как гармошка, слилось для меня - "раззудись плечо"
- с жестом безоглядной российской распахнутости. Другой производитель
музыки, солидный Шура, - не толстый, не жирный, а именно полный, только
не знаю чем, - вызывал больше почтительности, чем восхищения, что ги-
бельно для искусства. Я уже по его граненым брюкам предчувствовал, что
это не нашего поля ягодица, и меха он раскрывал и скрывал обратно без
распаха, зовущего к объятию, и на завалинку-то садился излишне опрятно,
подстелив газету, - не наша, залетная птица в халупе почернелой одногла-
зой Маруси, готовящаяся по окончании техникума сняться и лететь в более
теплые края. Даже гармошка его звалась "баян" - примерно с такой же де-
ланной скромностью сейчас для меня звучит слово "гармония", хотя гармо-
нией, строго говоря, была именно гармошка.
чек, сверху и снизу защипнутых блестящими чемоданными уголками, и заво-
дил баском (у нас ценились именно баски): "Снова замерло все до рассве-
та..." Мы замирали в отдалении.
хуже кобры перед дудочкой факира, - Гришка же заводился вполне по-дело-
вому, по-еврейски (он был страшно заводной, пока не сделался отщепенцем,
постоянно напоминающим себе, что кипятиться вредно - снова останешься в
дураках, - да и не из-за чего), - и в нашем доме тоже появилась гармош-
ка: ради духовных ценностей папа Яков Абрамович не щадил ни денег, ни
трудов. Гармошку прислал нам Посылторг, пахнущую яблоками (то есть поч-
товым ящиком) и черную, словно маленькое пианино. Выпуклые кнопки поб-
лескивали, как чрезвычайно спелые арбузные семечки.
забота о престиже, мне уже не нравилось, что звук у нее не мявкающий,
как у дяди-пашиной, а многоголосый и одинокий, словно гудок электровоза,
который я однажды слышал на станции и который своей благородной печалью
среди истошных паровозов вверг меня в слезы. А тогда я нажимал на кноп-
ку, похожую на макушку негритенка, самого траурного из траурных рядов,
долго вслушивался, прижавшись ухом к полированной черной груди, и отры-
вался от мучительного наслаждения, только когда снова закипали слезы.
всему гармоничному, - очень скоро Гришка с непривычной покорностью сле-
дил, каких макушек (ведущих прямо к струнам души) касается надменный ма-
эстро, умеющий исполнять без басов первую строчку песни "Горят костры
далекие". И вот уже сам Гришка вытягивает шею над черными макушками,
робко тычет пальцем, и в муках, по изувеченным частям, рождается мелодия
- что-то в таком роде, если передавать литературными средствами:
го...рят... кост...ро - "Ззарразза!.." Гы... рят... - "Черт бы!..."
Гу... рют... - "Блин, блин, блин!!!" Го... рят... куст... ры...
продолжить уже самому.
перешла ко мне, как нервная девушка из хорошей семьи, истерзанная и бро-
шенная лихим гусаром, достается робкому, мечтательному письмоводителю,
располагающему только любовью и терпением.
из-за угла: луна в реке купббб... луна в реке куке... луна в реке ку-
па... Ура! Купа, купа, купа, купа!
рае, луна в реке все купается, и купается, и купается. На земляном полу
уже давно светится какое-то удивительное пятнышко - я не выдерживаю и,
выпутавшись из ремней, подбитых алым, как галоша, накрываю пятнышко сан-
даликом. А оно - юрк! - уже сидит на сандалике. Я нацелился как на муху
- р-раз! А оно опять преспокойненько сидит сверху. Я нагреб навоза, су-
хого, словно махра, и натрусил на него - а оно на навозе. Я, надрываясь,
приволок деревянное корыто - оно на корыте, только чуточку перекосилось.
Лишь тут по какому-то наитию я поднял голову и связал дырочку в крыше со
светлым пятнышком на земле. Вот так и приходят к Богу...
касается женщин - там я сумел остаться мистиком: я не умею изменять жене
с порядочными женщинами. Да и с непорядочными - только в какой-то разу-
далой компании, хотя бы воображаемой: когда я исполняю роль, нужную дру-
гим, когда я - не я.
ется и прощается. Глаза у парня ясные - "Как у барана красные", - допел
Гришка, просунув в дверь кудлатую, именно что как у барана... нет, бар-
боса, башку, но я лишь сомнамбулически взглянул на него и снова погру-
зился в мир расчлененной музыки.
звери, внимающие Орфею). Впоследствии Гришка с гордостью составлял спи-
сок моих песен, - нам надоело припоминать только где-то в конце восьмого
десятка.
поправок, играл уже без промаха. Даже если я напевал про себя, пальцы
сами собой нажимали на воображаемые кнопки: они срослись со мной, а че-
рез меня и басы срослись с голосами, хотя сначала все хотели самостоя-
тельности, особенно басы - они больше нуждались в суверенитете, оттого
что были примитивнее: "тум-ба-па, тум-ба-па" - это для вальсов, и
"ту-ба, ту-ба, ту-ба, ту-ба" - для частушек: "Эх, Подгорна, ты Подгорна,
широкая улица".
Дедушка Ковальчук, тоже любуясь мною, подпевал: "Как у нашего гармониста
чрез гармонь сопля повисла".
слышалось) Францевна. Ее подбородок, слегка волнуясь, струился за ворот-
ничок... нет, "блузка" - это у мамы, а для одеяний Едвиги Францевны
эдемский язык не имел названий: все, что соприкасалось с ней, обращалось
в не наше. Рост? - и это было слишком мелко, чтобы создать ее величие,
рожденное... Чем же? Ощущением нездешности? Декламацией? Тем, что она не
касалась спинки стула, гораздо менее распрямленной, чем ее спина?
ни. Этому надрыву, от трагического восторга покрываясь гусиной кожей, я
выучился у безногого нищего, на несколько дней возникшего со своей гар-
мошкой на цементных ступенях гастронома. Я каждый день выпрашивал двад-
сончик и бежал к нему (удаляться от младенческого микроэдема для меня в
ту пору еще было труднее, чем крысе пересечь открытое пространство),
чтобы счастливо звякнуть своим подарочком о горсточку других добрых дел
("Хпахибо, хынок, дай Бог тебе хдоровья", - страшно хрипел мой гам-
мельнский крысолов), а затем отдаться, как вода полосам ряби, порывам
гусиной кожи, норовившей забраться в самые неприличные закутки, и, вмес-
те с тем, как с подступающим наводнением, борясь со слезами, готовыми
хлынуть - если заткнуть глаза - даже из ушей.
рою могилой рыдает отец-прокурор", - не заурядная жалость - Красота
стискивала мое горло и охватывала шкуру восторженным холодом. Рыдания
удерживались в моей груди только вполне земными ежеминутными встрясками:
то и дело находились люди, способные не бросить Орфею хоть медяк. "Не
дай Бог вам так полхгать", - раздирающе хрипя, отпускал им вину музы-
кант, и я из кожи выпрастывался, стараясь показать, что мне мучительно
стыдно за моих соотечественников.