Чтение 20–й страницы книги ~Повесть о любви и суете~

подошла к музыке и выкинула деньги прямо в этот ветер.

И они начали плясать, - деньги.

А потом стал плясать и Гуров: то пляшет, то ловит.

И Анна тоже: то пляшет, то выбивает у Гурова деньги.

И все вокруг смеются. Потому что это очень весело и непохоже.

Катя спросила - а что произошло до того?

Гарсон не понял: до чего?

До того, пояснила она, как музыканты заиграли неизвестную ему песню.

Ничего, ответил тот: до того они играли известную.

Катя резко развернулась и направилась к нашему столику.

Из соседей на месте пребывали только араб с тремя жёнами. Ни он, ни они
не глядели назад - на толпу, музыкантов и плящущие деньги. Просто слушали
песню:

А ты кидай свои слова в мою прорубь,

Ты кидай свои ножи в мои двери,

Свой горох кидай горстями в мои стены,

Свои зёрна - в заражённую почву,

Кидай свой бисер перед вздёрнутым рылом,

Кидай пустые кошельки на дорогу,

Кидай монеты в полосатые кепки,

Свои песни - в распростёртую пропасть...

33.Саднящее нетерпение забросать кого-нибудь ножами

Когда я наконец тоже направился к столу, меня перехватил араб.
Пожаловался, что слушает эту песню подряд в третий раз, но не может понять
значения "заражённой почвы" и "распростёртой пропасти".

Я ответил, что ясного смысла не вижу пока сам.

Катя снова поманила гарсона пальцем и что-то сказала.

Тот кивнул, прошёл к стене рядом со щитом и ткнул пальцем в красную
кнопку, вырубившую сразу и юпитеры и вентиляторы.

Деньги застыли вдруг в воздухе и посыпались вниз - под ноги Анне и
Гурову. Толпа разочарованно охнула и неохотно разбрелась.

Выяснилось, что Гуров - когда кружились банкноты - вовсе не старался их
спасти. Иначе не повесил бы голову и пошёл обратно, а стал бы подбирать их,
наконец присмиревшие, с паркета. Подбирать их стал тот же гарсон - листок к
листу.

-- Херня какая-то! -- извинился он перед Катей, возвратившись к столу и
отирая со лба пот, хотя арабки с американцами принялись ему аплодировать.

Катя склонилась к Гурову и стала говорить что-то длинное и злое, но он,
по-видимому, ей не внимал - крутил голову и разыскивал Анну.

Она о чём-то долго пререкалась с гарсоном у выхода на кухню, и тот в
конце концов развёл руками и удалился. Анна вернулась на пятачок, шагнула к
Оле, обняла её за талию и стала подпевать:

В моем углу - засохший хлеб и тараканы,

В моей дыре - цветные краски и голос,

В моей крови песок мешается с грязью,

А на матрасе - позапрошлые руки,

А за дверями роют ямы для деревьев,

Стреляют детки из рогаток по кошкам,

А кошки плачут и кричат во все горло,

Кошки падают в пустые колодцы...

Сразу после кошек в колодцах гарсон вернулся с глубоким пластмассовым
подносом, на котором лежали уже перевязанная пачка банкнот и с полторы
дюжины остроносых ножей. Анна приняла у него поднос, опустила его себе под
ноги, а из денежной пачки вытянула пару листов и пропихнула их гарсону в
боковой карман.

Контрабасист, рассказавший про "Тавриду", резко мотнул головой, резко
же сбил ритм и, снова перебрав пальцами последние аккорды, свернул песню к
финишу - к начальному двустишию:

А ты кидай свои слова в мою прорубь,

Ты кидай свои ножи в мои двери...

И ещё - в самый последний раз и совсем медленно:

Ты кидай свои слова в мою прорубь,

Ты кидай свои ножи в мои двери...

Оля раскланялась и вернулась за стол. Вернулись и ребята.

Анна не возвращалась: высмотрела меня с пятачка и поманила пальцем.
Глаза у неё были теперь почти золотистые. Не за счёт юпитеров, которые уже
не светились, а за счёт иного света, разгоравшегося внутри. Света
непонятного мне изумления.

Тем не менее она постаралась объясниться внятно и спокойно. Сказала,
что от жизни и от хмели у неё внутри какое-то странное беспокойство, и ей
кажется, будто я её хорошо понимаю.

Я ответил, что понимаю хорошо, но всё равно не знаю чего она хочет.

Она ответила, что хочет простого - чтобы я прислонился спиной к
деревянному щиту, который она забросает ножами ровно с пятнадцати метров.

Я попытался заглянуть ей в глаза глубже, но она отвернула их и
наткнулась на пронзительный взгляд Гурова.

Катя положила тому на плечо руку, но он эту руку скинул и направился к
нам.

Изумлёнными были, вероятно, глаза и у меня. Не Гурову даже, а в воздух
я сказал, что вот, мол, в душе и в организме у девушки Анны возникло мелкое
саднящее нетерпение забросать кого-нибудь ножами. Но, не ведая пока ценности
собственной жизни, она не понимает мого давнего нежелания расстаться со
своей. Или даже подвергнуть её риску.

Анна ухмыльнулась, забрала с подноса два широких поварских ножа с
деревянными черенками и почти одновременно выбросила их отмашным движением
кисти. Первый нож зазвенеть на щите не успел, потому что в рукоять ему - по
самую осадку - врезался второй. И долго звенел.

Зал притих.

Анна снова ухмыльнулась и снова взяла два ножа. Узких. Потом, почти не
отводя от нас с Гуровым взгляда, метнула первый в том же направлении, к
щиту. Но гораздо ниже.

Зал теперь ахнул.

У нижней рамки щита, рядом с левым вентилятором, пискнула жирная крыса:
нож пронзил ей основание хвоста и пригвоздил к плинтусу. Крыса заметалась,
но убежать не смогла. Второй нож пригвоздил к плинтусу и голову.

-- Митя! -- выкрикнула Катя, но он слышать её не стал и пошёл к щиту.

Катя грохотнула стулом и зацокала каблуками на выход. Звук был теперь
не элегантный, а громкий и сердитый.

Когда вернулась тишина, Анна выбрала из охапки ножей на левой ладони
рушальное лезвие и, едва прищурившись, метнула его в сторону Гурова. Нож
вонзился в дерево над самой макушкой банкира, не успевшего даже моргнуть.

В зале поднялся гвалт, а гарсон, подбежав к цели, радостно выкрикнул,
что снаряд влетел в его родной Краснодар.

Анна рукой повелела ему отойти от города и снова размахнулась.Теперь
сразу два ножа вонзились в щит в одном вершке по обе стороны гуровской
головы - на уровне бровей. Зал загудел, а краснолицая американка взвизгнула
сперва "Stop!", но тотчас же восторженно добавила: "Great!"

Соотечественники поддержали второй возглас: "Unbelievable!"

Анна метнула ещё сразу два - чуть пониже ушных мочек. Потом забрала с
подноса широкий секач, осмотрела его и размахнулась.

В тот же миг, однако, Гуров мотнул головой и дал ей знак подождать. Он
тщательно растёр себе глаз и кивнул.

Анна между тем раздумала бросать секач и, снова пригнувшись, разыскала
на подносе кухонный нож.

Она осмотрелась и велела мне отступить на шаг. Я повиновался ей, но
зажмурился, ибо меня кольнуло предчувствие беды.

Когда через мгновение - после громкого женского вскрика - я распахнул
веки, Гуров, пригвождённый к щиту, выгибался, как ленивый маятник, в правую
сторону и таращил на Анну застывшие в ужасе глаза.

Я переметнул взгляд на Анну, но она стояла ко мне боком - и выражения
её лица мне видно не было. Видно было другое: она стояла как вкопанная. То
ли не могла сдвинуться с места, то ли не хотела.

Какое-то время не мог сдвинуться с места никто.