два близко расположенных друг к другу адреса. Из чувства меры я назвал лишь
один. Менее зловонный. Я потребовал у него вернуться туда, откуда он
объявился. Не в географическом смысле, не в Вашингтон, а в биологическом. В
утробу. И я потребовал того не в этих словах, а без художеств.
возвратился. Даже в Вашингтон уехал не сразу: наутро мне позвонил доктор и
справился - правда ли, что Бретская библия существует в двух экземплярах. А
через неделю моя жена приметила Кливленда в бесцветном "Олдсмобиле" напротив
кирпичного особняка Элигуловой.
ничто человеческое. Если бы вдруг Натела послала меня туда же, куда я
предложил вернуться Кливленду, я бы вполне мог рассерчать и, вообразив,
будто поддался приступу патриотизма, лишить её дневника.
две недели после того, как я не сходил к Нателе, и через три дня после того,
как прислуживавшая ей одесситка Рая с изумлением рассказала петхаинцам, что
кто-то, оказывается, выкрал у хозяйки не деньги или драгоценности, а
дневник, - та же самая Рая, вся в слезах, прибежала в синагогу с дурною
вестью: Натела не отпирает ей дверь и не откликается.
37. Этот гроб - наша общая беда и вина
Одни были удручены, другие испытывали тревогу, третьи жалость, четвертые
угрызения совести.
злословившие об усопшей, стыдливо теперь всхлипывали и, несмотря на её
изношенный вид, наперебой утверждали, что даже в гробу, с почерневшим шрамом
на губе, Натела смотрится величественно. Как библейская Юдифь. Одна только
раввинша осмелилась предположить, будто при должном уходе за собой любая
петхаинская гусыня способна выглядеть в гробу привлекательно. Её зашикали, а
сам Залман произнёс неожиданно добрые и тёплые слова.
Выдерживал смысловые паузы, поднимал в нужный момент голос и выгибал брови,
растягивал отдельные слоги, сбивался порою на шёпот, промокал глаза
бумажными салфетками "Клинекс" и, наконец, иллюстрировал мысли плавными
жестами: лепил в ладонях из воздуха абстрактные фигурки и отпускал их
виснуть или витать в пространстве над изголовьем гроба, к которому его
теснила набившаяся во двор толпа.
соседних с синагогой домов, - послушать Залмана или, быть может, проститься
с Нателой, или же просто из любопытства пришли с полтора десятка незнакомых
мне мужчин. Двоих из них, впрочем, я вскоре узнал: Мистера Пэнна из Торговой
Палаты и самого молодого из навещавших меня не-Кливлендов. Про третьего -
рядом с не-Кливлендом - сказали, что он и есть сенатор Холперн.
для него содержанием речи - делало Залмана неузнаваемым. Несмотря на
знакомую всем зелёную шляпу, острый нос и каравеллу на горле, было
впечатление, что раввина подменили. Даже когда с местных, американских,
образов он перешёл к петхаинским. Дело заключалось не в стиле - в
содержании. Если бы не эта панихида, я бы так и не догадался, что Залман
способен быть совершенно иным человеком. Быть может, этого не знал бы и сам
он.
только дважды: когда порождает её и когда обрывает. Остальное время, то есть
промежуток, Он предоставляет самому человеку - для веселья, музыки и танцев.
Особенно в этой благословенной стране, в Америке! Время от времени, однако,
возникает ложное ощущение, будто Он хитрит, нарушает уговор и встревает в
наше каждодневное существование.
дискотеке земного бытия - и звонкая тишина оглушает толпу, ошалевшую от
бездумного кружения. Потом Он врубает ослепляющий свет - и запыхавшимся
плясунам предстаёт гнусное зрелище: взмокшие от пота и искривленные в
гримасах лица с нацеженными кровью глазами.
вмешивается в наше веселье, в не-Своё дело? А очень просто: вмешиваясь в
Своё! Смерть - это Его дело, и смерть всегда останавливает музыку. Особенно
когда Всевышний убивает вдруг тех, кому умирать не время.
нежданных разрушений люди, наконец, и задумываются о том, что противостоит
этим разрушениям - о доброте и нравственности. Этот гроб, Натела Элигулова -
наша общая беда и вина. Для первой смерти в общине Всевышний выбрал её с
умыслом: она жила среди нас одна, без родной души, обязанной её оплакать.
Всевышний желает, чтобы её оплакало всё Землячество, ибо каждый из нас в
долгу перед нею, и виноваты все.
ещё сидели бы врозь по нашим комнатушкам без этой синагоги, которая держит
нас вместе и собирает в единый дом перед лицом Всевышнего, в единую
крохотную лодку в этом бескрайнем и опасном океане жизни.
вместе и которого - что бы мы ни говорили - с каждым днём нам будет
недоставать всё больше. Даже если когда-нибудь мы построим тут без неё самую
большую из синагог.
небеса, бывают иногда сильнее всякой синагоги. Хотя мы мало общались с этою
женщиной, она была сильнее нас и сильнее синагоги, потому что сплачивала нас
вместе крепче, чем кто-либо другой или что-либо другое!
была или какою всем нам казалась! Она была другой, непохожей, и все мы
постоянно о ней думали и говорили, а поэтому она помогала нам общаться друг
с другом - и либо чувствовать и мыслить одинаково, либо даже притворяться,
что у нас одинаковые переживания и рассуждения. Пусть даже иногда, но тем,
какою она была, другою и непохожей, Натела, друзья мои и господа мои, Натела
вносила смысл и порядок в нашу жизнь, а жизнь - это опасный хаос, и все вы
это знаете по себе.
ухватиться? Именно за Нателу все мы всё это время и держались...
впервые стала домом печали. Подумаем: без неё у нас не было бы и дома
печали. И хотя, как сказано, в доме печали каждый плачет над своим
собственным горем, печаль у нас нынче общая! Всевышний забирает человека не
из моей семьи, не из другой петхаинской семьи, а у всех у нас вместе.
Всевышний забирает человека, у которого её не было, этой семьи, у которого
не было того, что есть у нас всех, - и делает Он это с тем, чтобы сказать: Я
забираю Нателу у всех петхаинцев!
отвечу. В Талмуде сказано, что если кто прожил сорок дней без горя, тот уже
удостоился земного рая. Мы тут жили без горя долго, Всевышний нас жаловал и
не торопил. Но долгое счастье ведёт к ожесточению сердца, а это становится
видно только при наступлении беды. Мы с вами были жестокими и немудрыми, и
вот на чужой земле Всевышний лишает нас нашего человека для того, чтобы
завтра мы стали друг к другу добрее и справедливей.
устранить. Но давайте поймём все вместе, что Натела помогает нам даже в
своей смерти. Завтра мы все, может быть, станем немножко лучше, хотя
сегодня...
38. Бабы потеряли стыд!
а раввинша, стоявшая неподалёку от него, вскрикнула "Ой, Господи!" и
погладила его по спине. Петхаинки жались друг к другу и стояли скученно по
одну сторону гроба, а по другую - в плотных же рядах - теснились мужчины.
Даварашвили и моим одноклассником Гиви, внуком знаменитой петхаинской
плакальшицы Йохи, затесалась одна-единственная женщина. С виду ей, впрочем,
было не больше двадцати. Смуглокожая, с острым птичьим профилем и
мальчишеской стрижкой. Она была очень беременна, и все мы вокруг неё - чтобы
не пихнуть её ненароком - поминутно оглядывались и вытягивали руки по швам.
женщину, очевидно, не впервые. И возможно - не только наяву.
плотнее, касаясь нас разными участками своего не по-петхаински крепкого
тела: грудью, животом, коленями, ягодицами. Глаза её - когда она
Каргалов Вадим
Маккарти Кормак
Юрьев Сергей
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Контровский Владимир