Чтение 20–й страницы книги ~Тени в раю~

получишь разрешение на выезд. Такова - цена. Обеспечьте ему разрешение", -
сказала она, оборачиваясь к оберштурмфюреру. Тот попытался растолковать ей,
что это не в его ведении. Но жена Грефенгейма была неумолима. Тогда
оберштурмфюрер собрался уходить. Жена стала угрожать ему - она все расскажет
его начальнику. Кто ей поверит? Пусть свидетельствует против него, он тоже
будет свидетельствовать. Посмотрим, чья возьмет. Под конец он ей Бог знает
чего наобещал. Но жена Грефенгейма не поверила ему. Сперва разрешение на
выезд - потом аборт.

Невозможное совершилось. В дебрях этого забюрократизированного царства
ужасов попадались иногда оазисы. Девушка пришла к Грефенгейму. Это случилось
примерно две недели спустя. Ночью. А потом, когда все благополучно миновало,
оберштурмфюрер разъяснил Грефенгейму, что он обратился к нему еще и по
другой причине: врачу-еврею он доверял больше, чем этому остолопу, своему
тестю. До последней минуты Грефенгейм страшился западни. Оберштурмфюрер
вручил ему двести марок гонорара. Грефенгейм отказался. Тогда оберштурмфюрер
насильно засунул ему деньги в карман. "Вам, дорогуша, они еще пригодятся".
Оберштурмфюрер и впрямь любил эту девицу. Исполненный подозрительности,
Грефенгейм даже не попрощался с женой. Он вообразил, что так обманет судьбу.
И загадал: если он попрощается, его вернут обратно. Грефенгейму удалось
бежать. А теперь, сидя в Филадельфии, он горько раскаивался, что уехал, не
поцеловав жену. Мысль эта не давала ему покоя. И он не имел никаких вестей
из дома. Впрочем, иметь вести было почти невозможно, ведь вскоре началась
война.

Перед гостиницей "Ройбен" стоял "роллс-ройс". За рулем сидел шофер.
"Роллс-ройс" производил впечатление золотого слитка в груде пепла.

- Вот наконец подходящий кавалер для вас, - сказал Меликов, сидевший в
глубине плюшевого холла. - Я, к сожалению, занят. [98]

В углу стояла Наташа Петрова.

- Неужели этот роскошный "роллс-ройс" принадлежит вам?

- Взят взаймы, - ответила она. - Как платья и драгоценности, в которых
меня фотографируют. У меня все не свое, все не подлинное.

- Голос у вас свой, а "роллс-ройс" - подлинный.

- Пусть так. Но мне все равно ничего не принадлежит. Скажем так: я
обманщица, но вещи у меня подлинные. Вас это больше устраивает?

- Да, но это гораздо опаснее, - сказал я.

- Наташе нужен кавалер, - вмешался Меликов. - Этот "роллс-ройс" дали ей
только на сегодняшний вечер. Завтра она должна его вернуть. Не хочешь ли
стать на один вечер авантюристом и пожить в свое удовольствие?

Я засмеялся.

- Примерно так я и поступаю много лет. Но без машины. Машина для мены
нечто новое.

- Вдобавок мы держим шофера, - сказала Наташа Петрова, - и даже в ливрее.
В английской ливрее.

- Мне следует переодеться?

- Конечно, нет! Посмотрите на меня.

Переодеться мне, кстати, было не во что. Я имел

всего два костюма, и сегодня на мне был лучший из

них.

- Поедете со мной? - спросила Наташа Петрова.

- С удовольствием.

Для меня это было самое верное средство избавиться от мыслей о
Грефенгейме.

- Сегодняшний день, кажется, станет счастливым, - сказал я. - Я ведь дал
себе три дня отпуска. Но о таких сюрпризах даже не смел мечтать.

- Вы можете сами давать себе отпуск? Я - не могу.

- Я - тоже. Но в данный момент я меняю место работы. Через три дня стану
зазывалой, окантовщиком и слугой у одного торговца картинами.

- Продавцом тоже?

Секунду Наташа Петрова внимательно смотрела на меня [99]

- Избави Бог! Этим занимается сам господин Силверс.

- А вы разве не умеете продавать?

- Слишком мало смыслю в этом деле.

- В том, что ты продаешь, вовсе не надо смыслить. Именно тогда продаешь
всего успешней. Не видя изъянов, чувствуешь себя свободнее.

- Откуда вы все это знаете? - засмеялся я.

- Мне тоже иногда приходится продавать. Платья и шляпки. - Она опять
внимательно посмотрела на меня. - Но за это я получаю комиссионные. Вам тоже
надо их потребовать.

- Пока еще вообще неизвестно, не заставят ли меня подметать пол и
подавать клиентам кофе. Или коктейли.

Мы медленно проезжали по улице. Перед нами маячила широкая, обтянутая
вельветом спина шофера и его бежевая фуражка. Наташа нажала на какую-то
кнопку - и из стенки, обшитой красным деревом, появился складной столик.

- Вот вам и коктейли! - сказала она и сунула руку в нишу, оказавшуюся под
столиком: там стояло несколько бутылок и рюмок. - Холодные как лед! -
объяснила Наташа. - Последний крик моды! Маленький встроенный холодильник.
Ну так что же? Водки, виски или минеральной воды? Водки? Я угадала?

- Разумеется.

Я взглянул па бутылку.

- Настоящая русская водка. Как она сюда попала?

- Нектар! Или даже лучше. Одно из немногих приятных последствий войны.
Человек, которому принадлежит машина, имеет какое-то отношение к внешней
политике, и ему приходится часто ездить в Россию и в Вашингтон. - Наташа
засмеялась. - Впрочем, к чему вопросы? Давайте просто наслаждаться. Мне
разрешили пить эту водку.

- Но не мне.

- Человек, которому принадлежит машина, знает, что я не стану разъезжать
в его "роллс-ройсе" одна.

Водка была замечательная. Все, что я пил до этого, казалось мне теперь
слишком крепким и невкусным. [100]

- Еще рюмку? - спросила Наташа.

- Не возражаю. Видно, такова уж моя судьба - примкнуть к тем, кто
наживается на войне. Мне разрешили въезд в Штаты, потому что идет война. Я
получил работу, потому что идет война. Против воли я стал паразитом.

Наташа Петрова подмигнула мне.

- А почему бы вам не стать им по собственной воле? Это куда приятней.

Мы ехали сейчас вверх по Пятой авеню вдоль парка.

- Скоро начнутся ваши владения, - сказала Наташа Петрова.

Через некоторое время мы свернули на Восемьдесят шестую улицу. Это была
широкая, типично американская улица, и все-таки она сразу напомнила мне
маленькие немецкие городишки. По обе стороны мелькали кондитерские,
пивнушки, сосисочные.

- Здесь все еще говорят по-немецки? - спросил я.

- Сколько угодно. Американцы не мелочны. Они никого не сажают. Не то что
немцы. - Наташа Петрова засмеялась. - Впрочем, и американцы сажают. К
примеру, японцев, которые здесь жили.

- А также французов и немецких эмигрантов, которые жили в Европе.

- По-моему, всюду сажают не тех, кого надо. Правда?

- Возможно. Как бы то ни было, нацисты с этой улицы разгуливают на
свободе. Нельзя ли нам поехать куда-нибудь еще?

Секунду Наташа Петрова смотрела на меня молча, потом задумчиво сказала:

- С другими я не такая. Что-то раздражает меня в вас.

- Ценное признание. Со мной происходит то же самое.

Она не обратила внимания на мои слова.

- Раздражает. Нечто похожее на скрытое самодовольство, - сказала она, -
оно так далеко запрятано, что не доберешься. Но это злит. Вы меня понимаете?

- Безусловно. В других это злит и меня. Но к чему такой разговор? [101]

- Чтобы вас позлить, - ответила Наташа Петрова, - только поэтому. А что
вас раздражает во мне?

- Ничего, - сказал я, рассмеявшись.

Наташа вспыхнула. И я тут же раскаялся, но было уже поздно.

- Чертов немец! - пробормотала она. Лицо у нее побледнело, она избегала
встречаться со мной взглядом.

- Возможно, вам будет интересно узнать, что Германия лишила меня
гражданства, - ответил я и разозлился на самого себя за эти слова.

- Ничего удивительного. - Наташа Петрова постучала в стекло. - А теперь к
гостинице "Ройбен".

- Извините, мадам, - сказал шофер, - на какой она улице?

- Это та гостиница, у которой вы меня дожидались.

- Очень хорошо.

- Зачем подвозить меня к гостинице? - сказал я. - Могу выйти сейчас.
Автобусов везде сколько угодно.

- Ваша воля. Тем более, здесь - ваши родные места.

- Остановите, пожалуйста! - сказал я, обращаясь к шоферу, и вышел из
машины. - Большое спасибо, Наташа.

Она не ответила. Я стоял на Восемьдесят шестой улице в Нью-Йорке и
смотрел не отрываясь на кафе "Гинденбург", откуда доносились звуки духового
оркестра. В кафе "Скрипач" был выставлен домашний крендель. В соседней
витрине висели кровяные колбасы. Вокруг меня слышалась немецкая речь. Все
эти годы я не раз представлял себе, как было бы хорошо вернуться к своим. Но
не о таком возвращении я мечтал.

У Силверса я поначалу должен был составлять каталог на все когда-либо
проданное им и отмечать на фотографиях картин имена их прежних владельцев.

- Самое трудное, - говорил Силверс, - это установить подлинность старых
полотен. Никогда нельзя [102] быть уверенным в их подлинности. Картины - они