Чтение 20–й страницы книги ~Три товарища~

ела с аппетитом, которого я в ней не подозревал. Мне очень нравилась ее
простая и непринужденная манера держаться. Без всякого жеманства она
снова чокнулась с Альфонсом и выпила вторую рюмку.

Он незаметно подмигнул мне, - дескать, правильная девушка. А Альфонс
был знаток. Не то чтобы он разбирался в красоте или культуре человека,
но он умел верно определить его сущность.

- Если вам повезет, вы сейчас узнаете главную слабость Альфонса, -
сказал я.

- Вот это было бы интересно, - ответила она. - Похоже, что у него нет
слабостей.

- Есть! - Я указал на столик возле стойки. - Вот...

- Что? Патефон?

- Нет, не патефон. Его слабость - хоровое пение! Никаких танцев, ни-
какой классической музыки - только хоры: мужские, смешанные. Видите,
сколько пластинок? Все сплошные хоры. Смотрите, вот он опять идет к нам.

- Вкусно? - спросил Альфонс.

- Как дома у мамы, - ответил я.

- И даме понравилось?

- В жизни не ела таких отбивных, - смело заявила дама.

Альфонс удовлетворенно кивнул:

- Сыграю вам сейчас новую пластинку. Вот удивитесь!

Он подошел к патефону. Послышалось шипение иглы, и зал огласился зву-
ками могучего мужского хора. Мощные голоса исполняли "Лесное молчание".
Это было чертовски громкое молчание.

С первого же такта все умолкли. Альфонс мог стать опасным, если
кто-нибудь не выказывал благоговения перед его хорами. Он стоял у стой-
ки, упираясь в нее своими волосатыми руками. Музыка преображала его ли-
цо. Он становился мечтательным - насколько может быть мечтательным го-
рилла. Хоровое пение производило на него неописуемое впечатление. Слу-
шая, он становился кротким, как новорожденная лань. Если в разгар ка-
кой-нибудь потасовки вдруг раздавались звуки мужского хора. Альфонс, как
по мановению волшебной палочки, переставал драться, вслушивался и сразу
же готов был идти на мировую. Прежде, когда он был более вспыльчив, жена
постоянно держала наготове его любимые пластинки. Если дело принимало
опасный оборот и он выходил из-за стойки с молотком в руке, супруга
быстро ставила мембрану с иглой на пластинку. Услышав пение, Альфонс ус-
покаивался, и рука с молотком опускалась. Теперь в этом уже не было та-
кой надобности, - Альфонс постарел, и страсти его поостыли, а жена умер-
ла. Ее портрет, подаренный Фердинандом Грау, который имел здесь за это
даровой стол, висел над стойкой.

Пластинка кончилась. Альфонс подошел к нам.

- Чудесно, - сказал я.

- Особенно первый тенор, - добавила Патриция Хольман.

- Правильно, - заметил Альфонс, впервые оживившись, - вы в этом пони-
маете толк! Первый тенор - высокий класс!

Мы простились с ним.

- Привет Готтфриду, - сказал он. - Пусть как-нибудь покажется.

Мы стояли на улице. Фонари перед домом бросали беспокойный свет на
старое ветвистое дерево, и тени бегали по его верхушке. На ветках уже
зазеленел легкий пушок, и сквозь неясный, мерцающий свет дерево казалось
необыкновенно высоким и могучим. Крона его терялась где-то в сумерках и,
словно простертая гигантская рука, в непомерной тоске тянулась к нему.

Патриция слегка поеживалась.

- Вам холодно? - спросил я.

Подняв плечи, она спрятала руки в рукава мехового жакета:

- Сейчас пройдет. Там было довольно жарко.

- Вы слишком легко одеты, - сказал я. - По вечерам еще холодно.

Она покачала головой:

- Не люблю тяжелую одежду. Хочется, чтобы стало наконец тепло. Не вы-
ношу холода. Особенно в городе.

- В "кадиллаке" тепло, - сказал я. - У меня на всякий случай припасен
плед.

Я помог ей сесть в машину и укрыл ее колени пледом. Она подтянула его
выше:

- Вот замечательно! Вот и чудесно. А холод нагоняет тоску.

- Не только холод. - Я сел за руль. - Покатаемся немного?

Она кивнула:

- Охотно.

- Куда поедем?

- Просто так, поедем медленно по улицам. Все равно куда.

- Хорошо.

Я запустил мотор, и мы медленно и бесцельно поехали по городу. Было
время самого оживленного вечернего движения. Мотор работал совсем тихо,
и мы почти бесшумно двигались в потоке машин. Казалось, что наш "кадил-
лак" - корабль, неслышно скользящий по пестрым каналам жизни. Проплывали
улицы, ярко освещенные подъезды, огни домов, ряды фонарей, сладостная,
мягкая взволнованность вечернего бытия, нежная лихорадка озаренной ночи,
и над всем этим, между краями крыш, свинцово-серое большое небо, на ко-
торое город отбрасывал свое зарево.

Девушка сидела молча рядом со мной; свет и тени, проникавшие сквозь
стекло, скользили по ее лицу. Иногда я посматривал на нее; я снова
вспомнил тот вечер, когда впервые увидел ее. Лицо ее стало серьезнее,
оно казалось мне более чужим, чем за ужином, но очень красивым; это лицо
еще тогда поразило меня и не давало больше покоя. Было в нем что-то от
таинственной тишины, которая свойственна природе - деревьям, облакам,
животным, - а иногда и женщине.

Мы ехали по тихим загородным улицам. Ветер усилился, и казалось, что
он гонит ночь перед собой. Вокруг большой площади стояли небольшие дома,
уснувшие в маленьких садиках. Я остановил машину.

Патриция Хольман потянулась, словно просыпаясь.

- Как хорошо, - сказала она. - Будь у меня машина, я бы каждый вечер
совершала на ней медленные прогулки. Все кажется совсем неправдоподоб-
ным, когда так бесшумно скользишь по улицам. Все наяву, и в то же время
- как во сне. Тогда по вечерам никто, пожалуй, и не нужен...

Я достал пачку сигарет:

- А ведь все-таки вечером хочется, чтобы ктонибудь был рядом, правда?

Она кивнула:

- Вечером, да... Когда наступает темнота... Странная это вещь.

Я распечатал пачку:

- Американские сигареты. Они вам нравятся?

- Да, больше других.

Я дал ей огня. Теплое и близкое пламя спички осветило на мгновение ее
лицо и мои руки, и мне вдруг пришла в голову безумная мысль, будто мы
давно уже принадлежим друг другу.

Я опустил стекло, чтоб вытянуло дым.

- Хотите немного поводить? - спросил я. - Это вам доставит удо-
вольствие.

Она повернулась ко мне:

- Конечно, хочу; только я не умею.

- Совсем не умеете?

- Нет. Меня никогда не учили.

В этом я усмотрел какой-то шанс для себя.

- Биндинг мог бы давным-давно обучить вас, - сказал я.

Она рассмеялась:

- Биндинг слишком влюблен в свою машину. Никого к ней не подпускает.

- Это просто глупо, - заявил я, радуясь случаю уколоть толстяка. - Вы
сразу же поедете сами. Давайте попробуем.

Все предостережения Кестера развеялись в прах. Я распахнул дверцу и
вылез, чтобы пустить ее за руль. Она всполошилась:

- Но ведь я действительно не умею водить.

- Неправда, - возразил я. - Умеете, но не догадываетесь об этом.

Я показал ей, как переключать скорости и выжимать сцепление.

- Вот, - сказал я, закончив объяснения. - А теперь трогайте!

- Минутку! - Она показала на одинокий автобус, медленно кативший по
улице. - Не пропустить ли его?

- Ни в коем случае! Я быстро включил скорость и отпустил педаль сцеп-
ления. Патриция судорожно вцепилась в рулевое колесо, напряженно вгляды-
ваясь вперед:

- Боже мой, мы едем слишком быстро!

Я посмотрел на спидометр:

- Прибор показывает ровно двадцать пять километров в час. На самом
деле это только двадцать. Неплохой темп для стайера.

- А мне кажется, целых восемьдесят.

Через несколько минут первый страх был преодолен.

Мы ехали вниз по широкой прямой улице. "Кадиллак" слегка петлял из
стороны в сторону, будто его заправили не бензином, а коньяком. Иногда
колеса почти касались тротуара. Но постепенно дело наладилось, и все
стало так, как я и ожидал: в машине были инструктор и ученица. Я решил
воспользоваться своим преимуществом.

- Внимание, - сказал я. - Вот полицейский!

- Остановиться?

- Уже слишком поздно.

- А что, если я попадусь? Ведь у меня нет водительских прав.

- Тогда нас обоих посадят в тюрьму.

- Боже, какой ужас! - Испугавшись, она пыталась нащупать ногой тор-
моз.

- Дайте газ! - приказал я. - Газ! Жмите крепче!

Надо гордо и быстро промчаться мимо него. - Наглость - лучшее
средство в борьбе с законом.

Полицейский не обратил на нас внимания. Девушка облегченно вздохнула.