больницах. Сестра-подавальщица расстилает скатерть, кладет ножи, ложки и
вилки, затем удаляется.
Бульон с фрикадельками из мозгов! Первоклассный суп! А потом красная капуста
и кисло-сладкое мясо. Прямо откровение!
зачем спорил с ним, и чувствую его явное превосходство, хотя оно и не
имеет никакого отношения к данному вопросу. Превосходство объясняется тем,
что он ничего не ищет. Он знает. Но какая цена этому знанию? Доказать он
ничего не может. И все-таки он играет со мною, как ему вздумается.
то мы вам ничего не оставим.
беспокоиться.
посадить кое-кого в успокаивающую ванну. Ночь предстоит тяжелая.
себе.
пятнадцатилетней выдержки! Прямо дар Божий! Даже для нашего молодого
язычника.
подливку из моей тарелки. Доктор подсаживается к столу и берет стакан с
вином. Бледная сестра просовывает голову в приоткрытую дверь.
комнату несколько бутербродов и бутылку пива.
посаженные глаза и большие торчащие уши. Его фамилия Вернике, Гвидо Вернике,
и он свое имя Гвидо ненавидит не менее горячо, чем я имя "Рольф".
заметили? Каких-нибудь изменений?
сказали, что это от грозы...
грубый, этот христианин, думаю я. Но потом мне приходит в голову, что ведь
он по профессии - духовный целитель, а в подобных случаях всегда
утрачивается какая-то доля душевной чуткости за счет способности
воздействия, так же как у врачей, сестер и торговцев надгробиями.
подхожу к окну. За волнующимися кронами деревьев выросла, как стена,
огромная туча с тускло-бледными краями. Я смотрю в ночь. Все вдруг кажется
мне очень чужим, И сквозь привычную картину сада властно и безмолвно
проступает что-то иное, дикое, и оно отбрасывает привычное, словно пустую
оболочку. Мне вспоминается восклицание Изабеллы: "Где же мое первое лицо?
Мое лицо до всяких зеркал?" Да, где наше первоначальное лицо? - размышляю я.
- Первоначальный ландшафт, до того как он стал вот этим ландшафтом,
воспринимаемым нашими органами чувств, парком и лесом, домом и человеком?
Где лицо Бодендика, до того как он стал Бодендиком? Лицо Вернике, пока оно
не связалось с его именем? Сохранилось ли у нас какое-то знание об этом? Или
мы пойманы в сети понятий и слов, логики и обманщика разума, а за ними
одиноко горят первоначальные пламена, к которым у нас уже нет доступа,
оттого что мы превратили их в полезное тепло, в кухонное и печное пламя, в
обман и достоверность, в буржуазность и стены и, во всяком случае, в
турецкую баню потеющей философии и науки. Где они? Все ли еще стоят
неуловимые, чистые, недоступные, за жизнью и смертью, какими они были до
того, как превратились для нас в жизнь и смерть? Или они, может быть, теперь
горят только в тех, кто живет здесь, в комнатах за решетками, кто сидит на
полу или неслышно крадется, уставясь перед собой невидящим взглядом, ощущая
в своей крови родную грозу? Где граница, отделяющая хаос от стройного
порядка, и кто может перешагнуть через нее и потом возвратиться? А если ему
это и удастся - кто в состоянии запомнить то, что он увидел? Разве одно не
гасит воспоминаний о другом? И кто безумен, отмечен, отвергнут - мы ли, с
нашими замкнутыми и устойчивыми представлениями о мире; или те, другие, в
ком хаос бушует и сверкает грозовыми вспышками; те, кто отдан в жертву
беспредельности, словно они комнаты без дверей, без потолка, словно это
покои с тремя стенам и, в которые падают молнии и врывается буря и дождь,
тогда как мы гордо расхаживаем по своим замкнутым квартирам с дверями и
четырьмя стенами и воображаем себя выше тех лишь потому, что ускользнули от
хаоса? Но что такое хаос? И что такое порядок? В ком они есть? И зачем? И
кому удастся когда-нибудь из них выскользнуть?
нее отвечает очень далекое ворчание. Подобно залитой светом каюте, наша
комната плывет среди ночи, в которой нарастает угроза, точно где-то пленные
гиганты сотрясают свои цепи и готовы вскочить и уничтожить наше племя
карликов, заковавших их на краткий срок. Каюта, светящаяся в темноте, книги
и три упорядоченных ума в этом доме, где, будто в ячейках улья, заперта
загадочная стихия, дающая грозные вспышки в расстроенном мозгу больных! Что,
если бы их всех пронзила внезапная молния незнания и они объединились бы для
мятежа; что, если бы они разбили замки, сломали болты и, как пенящаяся
серая волна, плеснули бы вверх по лестнице и окружили эту освещенную
комнату, эту каюту и, как волны, неудержимо помчали бы ее во мрак и в то
безыменное, еще более мощное, что стоит за мраком?
озаряющего их. Для них мир - не смутная, трепетная тревога, он не ворчанье
бездны, не грозовые вспышки в леденящем эфире - они служители веры и науки,
у них есть отвес и лот, весы и меры, у каждого свои, но это их не тревожит,
они уверены в себе, у них есть имена и фамилии, которые они могут наклеивать
на все, словно этикетки; они крепко спят по ночам, они стремятся к
определенной цели, и этого для них достаточно, и даже ужас, даже черный
занавес перед самоубийством занимает соответствующее, определенное место в
их существовании, оно имеет название, классифицировано и потому стало
неопасным. Убивает только безыменное или то, что взорвало свое имя.
постигшей Изабеллу. Его смуглое лицо от увлечения слегка порозовело. Вернике
рассказывает о том, как страдающие этой болезнью способны с быстротою молнии
словно переноситься из одной личности в другую, - в старину таких больных
считали то святыми и провидцами, то одержимыми дьяволом, и народ относился к
ним с суеверным почтением. Потом он начинает философствовать о причинах
болезни, и я вдруг удивляюсь, откуда ему все это известно и почему он
называет шизофрению болезнью. Разве нельзя было бы с таким же успехом
считать ее особым видом душевного богатства? Разве в самом нормальном
человеке не сидит с десяток личностей? И не в том ли разница только и
состоит, что здоровый в себе их подавляет, а больной выпускает на
свободу? И кого в данном случае считать больным?
благоволением; Вернике - так, как смотрят на совершенно неинтересный случай.
Только сейчас я ощущаю вкус вина: я чувствую, что оно хорошее,
установившееся, вызревшее и не легкомысленное. В нем уже нет хаоса, думаю я.
Вино претворило его, претворило в гармонию. Но претворило, а не просто
заменило одно другим. Оно не уклонилось от хаоса. И вдруг на мгновение, сам
не знаю почему, я испытываю невыразимое счастье. Значит, можно! - говорю я
себе. - Значит, можно претворить хаос! Значит, существует не только дилемма:
или то, или другое. Значит, одно может привести к другому.
которые никогда не выходят из своих комнат. Они остаются в них, пока не
умрут, в палатах, где мебель накрепко привинчена к полу, окна забраны
решетками, а двери отпираются только снаружи. Они сидят в этих клетках,
словно опасные хищники, и о них говорят с неохотой.
дополнительную бутылку вина и три стакана. Вернике уходит вместе с сестрой.
Бодендик тянется к бутылке и наливает себе. Теперь мне понятно, почему он
предложил Вернике выпить вместе с нами: ведь старшая сестра прислала нам еще
бутылку. Для трех мужчин одной было бы недостаточно. Вот хитрец, думаю я. Он
повторил чудо кормления народа во время Нагорной проповеди. Один стакан
вина, выпитый Вернике, он превратил для себя в целую бутылку.
научили. Благодарю от души.
льдом. Изучает этикетку перед тем, как налить мне всего четверть стакана.
Себе он наливает почти до краев. Я спокойно беру у него из рук бутылку и
тоже доливаю свой стакан.
Троицын день.
Маккефри Энн
Лондон Джек
Орловский Гай Юлий
Контровский Владимир
Сертаков Виталий
Ильин Андрей