Чтение 20–й страницы книги ~В круге первом~

Особого отдела. И тут Рюмин нашёл себя! -- с усердием и успехом (может, к
этому прыжку он и жмурился всю жизнь?) он освоил [намотку дел]. Даже с
усердием избыточным -- так грубо сляпал дело на одного северофлотского
корреспондента, что всегда покорная Органам прокуратура тут не выдержала и
-- не остановила дела, нет! -- но осмелилась донести Абакумову. Маленький
северофлотский смершевский следователь был вызван к Абакумову на расправу.
Он робко вступил в кабинет, чтобы потерять там круглую голову. Дверь
затворилась. Когда она растворилась через час, Рюмин вышел оттуда со
значительностью, уже старшим следователем по спецделам центрального аппарата
СМЕРШа. С тех пор звезда его только взлетала (на гибель Абакумову, но оба
ещё не знали о том).

-- Я их и без этого разгоню, Михал Дмитрич, поверь. Так разгоню -- костей
не соберут! -- ответил Абакумов и грозно оглядел всех троих.

Трое виновато потупились.

-- Но что ты хочешь -- я тоже не понимаю. Как же можно по телефону по
голосу узнать? Ну, неизвестного -- как узнать? Где его искать?

-- Так я им ленту дам, разговор записан. Пусть крутят, сравнивают.

-- Ну, а ты -- арестовал кого-нибудь?

-- А как же? -- сладко улыбнулся Рюмин. -- Взяли четверых около метро
"Сокольники".

Но по лицу его промелькнула тень. Про себя он понимал, что взяли их
слишком поздно, это не они. Но уж раз взяты -- освобождать не полагается. Да
может кого-то из них по этому же делу и придётся оформить, чтоб не осталось
оно нераскрытым. Во вкрадчивом голосе Рюмина проскрипнуло раздражение:

-- Да я им полминистерства иностранных дел сейчас на магнитофон запишу,
пожалуйста. Но это лишнее. Там выбирать из человек пяти-семи, кто мог знать,
в министерстве.

-- Так арестуй их всех, собак, чего голову морочить? -- возмутился
Абакумов. -- Семь человек! У нас страна большая, не обедняем!

-- Нельзя, Виктор Семёныч, -- благорассудно возразил Рюмин. -- Это
министерство -- не Пищепром, так мы все нити потеряем, да ещё из посольств
кто-нибудь в невозвращенцы лупанёт. Тут именно надо найти -- кто? И как
можно скорей.

-- Гм-м... -- подумал Абакумов. -- Так что с чем сравнивать, не пойму?

-- Ленту с лентой.

-- Ленту с лентой?.. Да, когда-то ж надо эту технику осваивать.
Селивановский, сможете?

-- Я, Виктор Семёныч, ещё не понимаю, о чём речь.

-- А чего тут понимать? Тут и понимать нечего. Какая-то сволочь, гадюга
какой-то, наверно, что дипломат, иначе ему неоткуда было узнать, сегодня
вечером позвонил в американское посольство из автомата и завалил наших
разведчиков [там]. Насчёт атомной бомбы. Вот угадай -- молодчик будешь.

Селивановский, минуя Осколупова, посмотрел на Яконова. Яконов встретил
его взгляд и немного приподнял брови, как бы расправляя их. Он хотел этим
сказать, что дело новое, методики нет, опыта тоже, а хлопот и без того
хватает -- не стоит браться. Селивановский был достаточно интеллигентен,
чтобы понять и это движение бровей и всю обстановку. И он приготовился
запутать ясный вопрос в трёх соснах.

Но у Фомы Гурьяновича Осколупова шла своя работа мысли. Он вовсе не хотел
быть дубиной на месте начальника отдела. С тех пор, как он был назначен на
эту должность, он исполнился достоинства и сам вполне поверил, что владеет
всеми проблемами и может в них разбираться лучше других -- иначе б его не
назначили. И хотя он в своё время не кончил и семилетки, но сейчас
совершенно не допускал, чтобы кто-нибудь из подчинённых мог понимать дело
лучше его -- разве только в деталях, в схемах, где нужно руку приложить.
Недавно он был в одном первоклассном санатории, был там в гражданском, без
мундира, и выдавал себя за профессора электроники. Там он познакомился с
очень известным писателем Казакевичем, тот глаз не спускал с Фомы
Гурьяновича, всё записывал в книжку и говорил, что будет с него писать образ
современного учёного. После этого санатория Фома окончательно почувствовал
себя учёным.

И сейчас он сразу понял проблему и рванул упряжку:

-- Товарищ министр! Так это мы -- можем!

Селивановский удивлённо оглянулся на него:

-- На каком объекте? Какая лаборатория?

-- Да на телефонном, в Марфине. Ведь говорили ж -- по телефону? Ну!

-- Но Марфино выполняет более важную задачу.

-- Ничего-о! Найдём людей! Там триста человек -- что ж, не найдём?

И вперился взглядом готовности в лицо министра. Абакумов не то, что
улыбнулся, но выразилась в его лице опять какая-то симпатия к генералу.
Таким был и сам Абакумов, когда выдвигался -- беззаветно готовый рубить в
окрошку всякого, на кого покажут. Всегда симпатичен тот младший, кто похож
на тебя.

-- Молодец! -- одобрил он. -- Так и надо рассуждать! Интересы
государства! -- а потом остальное. Верно?

-- Так точно, товарищ министр! Так точно, товарищ генерал-полковник!

Рюмин, казалось, ничуть не удивился и не оценил самоотверженности рябого
генерал-майора. Рассеянно глядя на Селивановского, он сказал:

-- Так утром я к вам пришлю.

Переглянулся с Абакумовым и ушёл, ступая неслышно.

Министр поковырялся пальцем в зубах, где застряло мясо с ужина.

-- Ну, так когда же? Вы меня манили-манили -- к первому августа, к
октябрьским, к новому году, -- ну?

И упёрся глазами в Яконова, вынуждая отвечать именно его.

Как будто что-то стесняло Яконова в постановке его шеи. Он повёл ею чуть
вправо, потом чуть влево, поднял на министра свой холодноватый синий взгляд
-- и опустил.

Яконов знал себя остро-талантливым. Яконов знал, что и ещё более
талантливые люди, чем он, с мозгами, ничем другим, кроме работы, не
занятыми, по четырнадцать часов в день, без единого выходного в году, сидят
над этой проклятой установкой. И безоглядчивые щедрые американцы, печатающие
свои изобретения в открытых журналах, также косвенно участвуют в создании
этой установки. Яконов знал и те тысячи трудностей, уже побеждённых и ещё
только возникающих, среди которых, как в море пловцы, пробираются его
инженеры. Да, через шесть дней истекал последний из последних сроков,
выпрошенных ими же самими у этого куска мяса, затянутого в китель. Но
выпрашивать и назначать несуразные сроки приходилось потому, что с самого
начала на эту десятилетнюю работу Корифей Наук отпустил сроку год.

Там, в кабинете Селивановского, договорились просить отсрочки десять
дней. К десятому января обещать два экземпляра телефонной установки. Так
настоял замми-нистра. Так хотелось Осколупову. Расчёт был на то, чтобы дать
хоть какую-нибудь недоработанную, но свежепокрашенную вещь. Абсолютности или
неабсолютности шифрации никто сейчас проверять не будет и не сумеет -- а
пока испытают общее качество да пока дойдёт дело до серии, да пока повезут
аппараты в наши посольства за границу -- за это время ещё пройдёт полгода,
наладится и шифрация и качество звучания.

Но Яконов знал, что мёртвые вещи не слушаются человеческих сроков, что и
к десятому января будет выходить из аппаратов не речь человеческая, а
месиво. И неотклонимо повторится с Яконовым то же, что с Мамуриным: Хозяин
позовёт Берию и спросит: какой дурак делал эту машину? Убери его. И Яконов
тоже станет в лучшем случае Железной Маской, а то и снова простым зэком.

И под взглядом министра почувствовав неразрываемую стяжку петли на своей
шее, Яконов преодолел жалкий страх и бессознательно, как набирая воздуха в
лёгкие, ахнул:

-- Месяц ещё! Ещё один месяц! До первого февраля!

И просительно, почти по-собачьи, смотрел на Абакумова.

Талантливые люди иногда несправедливы к серякам. Абакумов был умней, чем
казалось Яконову, но просто от долгого неупражнения ум стал бесполезен
министру: вся его карьера складывалась так, что от думанья он проигрывал, а
от служебного рвения выигрывал. И Абакумов старался меньше напрягать голову.

Он мог в душе понять, что не помогут десять дней и не поможет месяц там,
где ушли два года. Но в его глазах виновата была эта тройка лгунов -- сами
были виноваты Селивановский, Осколупов и Яконов. Если так трудно -- зачем,
принимая задачу двадцать три месяца назад, согласились на год? Почему не
потребовали три? (Он уже забыл, что так же нещадно торопил их тогда.) Упрись
они тогда перед Абакумовым, -- упёрся бы Абакумов перед Сталиным, два бы
года выторговали, а третий протянули.

Но столь велик страх, вырабатываемый долголетним подчинением, что ни у
кого из них ни тогда, ни сейчас не хватило мужества остояться перед
начальством.

Сам Абакумов следовал известной похабной поговорке про [запас] и перед
Сталиным всегда набавлял ещё пару запасных месяцев. Так и сейчас: обещано
было Иосифу Виссарионовичу, что один аппарат будет стоять перед ним первого
марта. Так что на худой конец можно было разрешить ещё месяц, -- но чтоб это
был действительно месяц.

И опять взяв авторучку, Абакумов совсем просто спросил:

-- Это как -- месяц? По-человечески месяц или опять брешете?

-- Это точно! Это -- точно! -- обрадованный счастливым оборотом, сиял
Осколупов так, будто прямо отсюда, из кабинета, порывался ехать в Марфино и
сам браться за паяльник.

И тогда, мажа пером, Абакумов записал в настольном календаре:

-- Вот. К ленинской годовщине. Все получите сталинскую премию.
Селивановский -- будет?

-- Будет! будет!

-- Осколупов! Голову оторву! Будет?

-- Да товарищ министр, да там всего-то осталось...

-- А -- ты? Чем рискуешь -- знаешь? Будет?

Ещё удерживая мужество, Яконов настоял:

-- Месяц! К первому февраля.

-- А если к первому не будет? Полковник! Взвесь! Врёшь.