пропарить и промять сотни раз тела четы Арзамасовых и их заезжих гостей, чтобы
потом нелепо погибнуть - не от русского мороза, не от шальной пули на охоте и не
от пьяного кучера, а просто утонуть в заросшем приусадебном пруду.
Мария Федоровна не сильно пережила банщика. После ее кончины быстро выяснилось,
что сам Михаил Саввич вовсе не большой любитель турецких бань.
Печь приказано было сломать и переложить на русский манер. От былой экзотики
остались лишь мозаика да купальня, которой князь никогда не пользовался.
Борис отправился в баню в сопровождении лакея Ваньки.
Было морозно и темно, несмотря на полную луну в дымчатом нимбе. На деревне
визжала собака и стояла та глухая, непроницаемая тишина, какая опускается на
русскую землю только зимой.
В предбаннике Ванька раздел молодого князя и проводил в парную, где на мозаичном
турецком полу орудовал банщик Семен - кривоногий чернобородый мужик с лицом,
изуродованным ударом лошадиного копыта, отчего лицо его всегда имело
грозно-плаксивое выражение, Он был голый по пояс, в исподних портах, мокрых от
пара и пота.
- Здравия желаем, вашество, - поклонился Семен, держа в узловатых руках пушистое
лыковое мочало.
- Здравствуй, Семен, - проговорил Борис, усаживаясь на самый низкий из четырех
полков и с удовольствием вдыхая густой и крепкий пар.
- Какого парку изволите - мятного, аль квасного?
- Давай квасного.
Семен зачерпнул ковш кваса и стал плескать на раскаленную каменку. Булыжники
загудели, и Борис сразу почувствовал запах свежевыпеченного ржаного хлеба.
- Как изволите выпариться, вашество, по-простому, аль со стоном? - спросил из
облака пара Семен.
- Давай уж со стоном.
Семен сунул в свой перекошенный рот два мокрых пальца и свистнул. Дверь кладовой
отворилась, и в парную вошла Акуля - невысокая шестнадцатилетняя девка в паневе,
с красивым правильным лицом, большими карими глазами и густыми распущенными
каштановыми волосами. Она поклонилась князю и неподвижно встала, глядя на него
исподлобья совсем по-детски.
- Раздевайси! - скомандовал Семен.
Девка сняла паневу с исподницей, свернула валиком и положила на подоконник.
Несмотря на малый рост, она была прекрасно сложена и имела большую развитую
грудь с розовыми пятнами вокруг коричневых, уже сосанных не одним ребенком
сосков.
Князь влез на самую верхнюю проступню полка и лег на нагретое сухое дерево.
Акуля взошла по проступням и ничком легла на спину князя, так что ее живот
прижался к его пояснице, а грудь - к голове и шее. Голова Акули оказалась рядом
с головой князя и ее густые, свежевымытые волосы накрыли лицо Бориса. Своими
маленькими, но крепкими ногами и руками она оплела его тело и еще теснее
прижалась к нему. Ее белая кожа оттеняла смуглую, мускулистую фигуру князя,
маленький круглый зад лежал рядом с плоским задом князя.
Семен вытянул из деревянного корыта с водой березовый веник и толстый ивовый
прут, встряхнул веником над каменкой и новое облако пара окутало лежащих.
- Виноватая, ох, виноватая! - захныкала Акуля и, придавленный ее нетяжелым
телом, князь улыбнулся, вспомнив старый добрый обычай дома Арзамасовых.
Семен взял прут в левую руку, веник в правую и принялся проворно и сильно бить
прутом по заду Акули, а веником - по заду князя.
- Виноватая, ох и винова-а-а-тая! - сильней и протяжней запричитала Акуля,
вздрагивая всем телом.
Ее ноги терлись о бедра князя, руки тискали его плечи, прохладная грудь давила
ему на шею. Ее волосы заслонили глаза князю, и в узких просветах этих густых,
рассыпчатых волос мелькали блестящие мускулистые руки Семена. Если дышащий паром
веник опускался на зад Бориса с глухим шорохом, то моченый прут сек плоть
девушки со свистом.
Борис оцепенел от неизъяснимого блаженства, целиком отдавшись своим ощущениям.
Ему было невероятно приятно лежать в клубах пара, придавленным к горячему полку
молодым, полным сил и жажды жизни телом девушки, которую он видел впервые и,
вероятно, никогда больше не увидит, и чувствовать и слышать, как содрогается и
стонет на нем ее беззащитное тело, как дергается она от каждого удара
урода-банщика, а затем и самому принимать удар, но другой - нежный, опьяняющий,
пробирающий бархатным жаром до костей.
Князь закрыл глаза.
Три совершенно разных звука возникали попеременно в пространстве парной,
переплетаясь, сливаясь в сложный аккорд совсем нечеловеческой, неземной музыки,
разделялись снова и снова соединялись воедино: хлесткий удар прута, стон, шорох
веника, снова прут, веник и стон, вскрик протяжный, прут и веник.
"Боже, Боже мой, как же это все хорошо, - думал Борис в полузабытьи. - Здесь, в
этой нелепой бане, в пару, отъединившись и запершись от всего мира, от зимы и
заледенелых деревьев, от глухой деревни и заметенных дорог, от крепко спящих
мужиков, от собак, от снежной долины, от далеких людей в далеких городах, от
родных и незнакомых, от звенящего морозного воздуха и этой круглой мутной луны,
висящей над всем миром, - как чудесно нам, трем теплым и голым людям делать то,
что так необъяснимо опьяняет и потрясает нас".
Семен стал бить сильнее, и Акуля уже не вздрагивала, а непрерывно тряслась,
ерзая от боли на пояснице Бориса, крики ее переходили в протяжный стон:
- Винова-а-а-а-атая! Мамушка, ох и винова-а-а-а-атая! Ее детские пальцы намертво
вцепились в плечи Бориса, голова билась о полок.
- Винова-а-а-а-атая! Винова-а-а-а-атая! - кричала она все громче и громче и,
вдруг смолкнув, забилась на спине Бориса, как в припадке падучей.
Семен вмиг отшвырнул прут и веник, схватил шайку, полную ледяной воды с
плавающим в ней снегом, и окатил этой водой лежащих. Девушка сразу оцепенела,
словно заснула. Ледяная вода шумно потекла вниз по проступням.
"Наверно можно и умереть от этого", - подумал Борис и открыл глаза.
Кусок снега лежал на полке возле его лица. Он дотянулся до него губами и взял в
рот. Ему сразу заломило зубы.
Акуля лежала, не дыша, как мертвая.
Вода стекала и капала на мозаику. Пунцовый Семен сел на пол и тяжело дышал От
пара и работы лицо его стало страшным.
Вдруг девушка вздрогнула, приходя в себя. Пальцы и ноги ее разжались и из груди
вырвался стон слабости. Она заворочалась, силясь приподняться, но снова замерла,
и князь почувствовал, как струя ее горячей мочи ударила ему в поясницу. Моча
протекла по его телу, смешалась с ледяной водой и закапала вниз.
Акуля с трудом приподнялась и сползла с полка. Зад ее светился сплошным розовым
пятном с косыми багровеющими следами кровоподтеков. Хромая и морщась от боли,
Акуля взяла свой валик с подоконника и скрылась в кладовой.
- Ну как, вашество, исправно выпарил, аль нет? - спросил Семен, готовя шайку для
омовения.
- Хорошо, - ответил Борис, с трудом сползая с полка и чувствуя, что начинает
терять сознание.
Семен кинулся ему помогать.
Радужные круги поплыли в глазах князя, он шагнул в предбанник, как пробующий
ходить младенец и, потеряв силы, опустился на спасительный холодный пол.
- Никак головушка закружилась? - захлопотал вокруг него Семен, приподнимая его,
усаживая на скамью и накрывая простыней. - За снегом сбегать, вашество?
- Не надо, - прошептал князь, приходя в себя. В предбаннике было холодно,
несмотря на то, что он отапливался общей печью. Три оплывшие свечи в шандале
скупо освещали грубые каменные стены, по-турецки обмазанные белой, сильно
истрескавшейся глиной. Здесь пахло сухими вениками и нежилым каменным домом.
- Вашество, позвольте снежку принесть, - бормотал Семен. - К головушке
приложить, чтоб кровя враз отошли.
- Не надо, ступай, - князь потянулся к жбану с квасом и вдруг поморщился от
резкой боли в левом боку.
"Рана!" - подумал он и глянул вниз, себе под левую руку. На прилипшей к телу
простыне проступило маленькое алое пятно.
- Sacre nom... - пробормотал, морщась, князь.
- Чевоито? - повернулся Семен, уже было шагнувший через порог в адский белый
воздух парной.
Борис раскрыл простыню.
Рана, полученная им на дуэли с Несвицким и вот уже месяц как затянувшаяся
розовым рубцом, неожиданно напомнила о себе: в рубце появилась тонкая трещина и
сочилась сукровицей.
- Царица небесная! - с неподдельным притворным крестьянским испугом, будто это
он и только он нанес князю рану, воскликнул Семен.
- Никак на охоте, вашество?
- Нет, брат, это не на охоте, - Борис дотянулся до жбана, зачерпнул ковшом квасу
и с удовольствием осушил ковш до дна.
- А как же теперя-то? - тоскливо почесал Семен свой плоский живот. - Нешто за
корпией сходить?
Борис смотрел на сочащийся шрам, не думая ни о чем; его телом овладел тот ни с
чем не сравнимый, легкий и бессловесный покой, приходящий только после русской
бани. Ему было совершенно все равно, кто он, зачем он здесь и что это за рана в
боку, - просто хотелось сидеть в прохладном предбаннике, пить квас и до слез в
глазах смотреть, смотреть на свою сочащуюся кровь.
Зато Семен всерьез, но ненадолго задумался, шевеля отвислыми губами. И его
осенило:
- Вашество! А на рожна корпию? Пущай Ноздря залижет! Он надысь его сиятельству
волдырь так разлизал - и следов не осталось!
Борис с трудом вспомнил, кто такой Ноздря, но не вышел из своего забытья. А
вокруг него засуетились люди, заскрипели просевшие двери и мерзлые половицы,
завизжал от радости Ноздря, подведенный на заиндевелой цепи, поднесли еще огня,
стали осторожно спрашивать о чем-то важном, но князь не отвечал. И лишь когда
широкий, влажный и теплый язык Ноздри коснулся его раны и жадно слизал кровь,
Борис вздрогнул и пришел в себя.
Ноздря стоял перед ним на коленях и быстро лизал, похрюкивая от удовольствия
приплюснутым лиловым носом; глаза его были полуприкрыты, а поросшее клочковатой,
серой бородой лицо выражало сосредоточенность и переживание высшей благодати,
которая в очередной раз снизошла на него от господ, осветив суровую жизнь давилы