Чтение 20–й страницы книги ~Ватага~

об'явлено: бери, сколько можешь унести. Об'явлено партизанам: бери,
сколько можешь увезти.

И к полдню медным горлом горнист заиграл тревогу, сбор.

Приказ: Зыков грабить не позволяет. Склады сжечь со всем товаром, что
не успели распределить. Казармы в крепости и все добро сжечь. Идут крас-
ные, но их могут опередить и белые. Сжечь!

Снова ожила вся площадь. Срамных выстраивал и поверял людей.

Зыков прощался с Таней. Таня, больная, потрясенная, лежала в кровати.

Голос его рвался и дрожал.

- Вот опять разбойничек к тебе пришел, Танюха, друг... Разбойничек,
говорю...

Он понял в миг и навсегда, что эта девушка вся вместилась в его душу,
без остатка. И если б можно было, он сейчас же убил бы ее, но сердце не
позволяло.

- Голубонька... Ах ты, моя голубонька... - он нагнулся над ней, все
лицо его дергалось от внутренней свирепой боли. - А пошла бы ты за раз-
бойничка замуж?

- Зыков, миленький... Я никогда не забуду... Ты... ты... ты убил мое-
го отца... Зыков...

- Я не убивал.

- Велел убить... И мать, и сестру... Зыков, золотой... Я поеду, поле-
чу с тобой, с ним... на тройке... И кони крылатые, и ты на коне, с
копьем... словно победоносец Георгий, весь в золоте... Папашенька, ми-
лый, не плачь... Мама...

Мать плакала, брызгала дочь святой крещенской водой. Зыков выпрямил-
ся, передохнул, сказал:

- Занедужилась девчонка, бредит.

- Где доктор, где фельдшер? Убил!!. - затряслась, закричала Верочка,
замахнувшись на Зыкова маленьким кулачком, и не смела ударить его. -
Разбойник!.. Изверг!.. Злодей!..

- Ну, ладно, - смутился Зыков и попятился. - Злодей ли я, узнаешь
после, как вырастешь.

Труба за окном все еще сзывала. Многих не досчитывались. Не было Га-
раськи, не было Ваньки Птахи. Ванька давно перестал хрипеть, и песня его
больше не всплеснется.

Настя долго поджидала Гараську: вот за своим добром пожалует. Но па-
рень не шел, рыженькая сучка вылизала все мозги его в снегу.

А где ж палач Наперсток? И Наперстка нет. Всяк получил свою судьбу,
никто не уйдет от своей судьбы, каждому данной изначала.

Таня открыла глаза и по-новому удивленно уставилась на Зыкова:

- Зыков, ты?

- Я, - сказал он. Глаза его были горячи и властны. - Поправишься,
приедешь ко мне. Сама приедешь! Никогда не забудешь теперь Зыкова, и я
тебя не забуду. Прощай! - он ковал слова, как огнем палил.

- Ваня... Ваня... песню... - застонала, заметалась девушка.

А Зыков говорил ее матери тихо, по-иному:

- Всамделе... Ежели плохо будет, приезжайте. Защиту дам.

Когда он вышел, яркое было солнце. Рожечники, пикульщики, знаменщики
сияли в золоте и серебре. Двадцать бабьих рук всю ночь шили из парчевых
церковных облачений штаны и камзолы. И вот все блестит и пламенеет. На
широких штанах, на сиденьях, на спинах - кресты и серафимы.

Барабанщик и знаменщик в золотых митрах, кто в скуфье, кто в камилав-
ке. Несколько кадильниц курились дымком. Передние держали в руках прес-
тольные кресты и серебряные чаши для причастья. Кричали непроспавшимися
голосами:

- А мы не боги, что ли!

Но когда показался Зыков, партизанская ватага заорала во всю глотку
ура и три сотни шапок высоко прошили воздух.

- Ну, ребята! - загремел Зыков с коня. - Худо ли, хорошо ли, а дело
сделано. Кто был повинен перед простым людом, тот брошен псам. А ос-
тальное... - он горько махнул рукой.

И никто не догадывался, что делалось у Зыкова в душе: горючий стыд и
злоба бичевали душу. Кровь, всюду кровь и разрушенье. Глаза его были
красны до крови, глаза были в едучих, проклятых слезах.

Он погрозил нагайкой несчастной толпе горожан, крикнул:

- А вы - сидеть смирно! Красные идут. Красным служить верно.

Он выехал вперед и крикнул:

- Трога-ай!..

Коняги, кони, кобыленки засеменили ногами. И опять воздух содрогнулся
от неистового стона рожков, пиканья пикулек, рева труб, грохота бараба-
нов.

В хвосты, в бока вытянувшейся чрез городишко тысяченогой гусеницы по-
летели камни, палки, комья льда. Это, взвизгивая, свирепствовали ребя-
тишки.

И голоса мужчин и женщин прорывались то здесь, то там:

- Церкви!.. Христопродавец... Тать кровожадная!.. Чтоб те... Церкви
сжег...

- Смерть Зыкову!

- Молодец Зыков!.. Так и надо.

И на самом краю, когда хвост отряда спустился на реку, с чердака кол-
ченогого домишки шарахнул выстрел. Крайний всадник кувырнулся с коня в
снег.

Быстро отделились пятеро, и через минуту растерзанный стре-
лец-мальчишка был сброшен с чердака.

Глава XIII.

Зыков сказал ехавшему с ним рядом Срамных:

- Дьявол ты!.. За кой прах показал мне ту девчонку.

- Шибко поглянулась?

Зыков молчал. Он был мрачен, глаза пустынны, холодны.

- Ежели поглянулась, брал бы... Жена не сдогадается. В горах места
много. Все равно достанется кому-нибудь. Девок дурак жалеет.

Зыков молчал.

- А пошто ты так круто повернул? Надо бы какой ни на есть порядок за-
вести.

Зыков сказал сквозь усы:

- Много мы набедокурили. На душе чего-то тяжко. Эх, что же я!.. - И
он зашарил глазами по рядам.

- Курица! - крикнул он рыжеусому, краснорожему в николаевской черной
шинели с бобровым воротником: - Живо кати в город и прикажи моим строгим
приказом: Соборную площадь окрестить площадью Зыкова. Исполнить в точ-
ности. Дощечки перекрасить... Площадь Зыкова!.. Окончательно запамято-
вал... Понял?

Не замечая сам того, Зыков очутился совсем один и одинокий в хвосте
отряда. Ехал, низко опустив голову: может быть, спал, может, огрузла го-
лова его от укорных дум.

Ночевать расположились на ровном берегу реки. Летом было здесь цве-
тистое густое большетравье, теперь поляна вся в стогах. Освещенные ве-
черними кострами высокие стога и весь партизанский табор казались стой-
бищем кочевников. Каких тут не было одежд! Сукно, шуршащий шелк, парча,
плис, бархат всех оттенков пестро и ярко расцветили шумливые группы пар-
тизан. Похрапывали, ржали кони, из лесу, с гиком и песнями, весело во-
локли рухнувший на-земь сухостой. Какой-то бездельник горланил песню и
пиликал на гармошке. Лесная тишь заголосила.

- Смолья волоки! Смолья-а-а!..

У котлов кромсалось мясо и баранина. Толстобрюхий бардадым, поправив
налезавшую на глаза митру, с ожесточением вырывал из себя требуху.
Кольша по-озорному стащил с него митру:

- Дос-свиданица, анхирей Петрович! - и с хохотом, козлом помчался по
сугробам.

Бардадым ахнул, бросил гуся и нескладной копной покултыхал вдогонку:

- Отдай, варнак! Отдай! Душу вышибу!

Искры птицами летели во все стороны. Вот вспыхнул стог и запластал,
пламя взмыло вверх и сдержанно глухо рокотало. Яркий свет волнами запля-
сал над табором, а мрак кругом враз стал густым, лохматым по краям, как
копоть. Лениво и задумчиво плыл сизобагровый дым.

Ели жирно, до отвалу, солили круто, перцу во щи не жалели. Кольша
жрал варенье из кадушки горстью - ох, скусно до чего! - и вся харя его
была, как после мордобоя.

Во сне, на ядреном морозе, подняли храп и трескотню, как в барабаны,
ругались, бредили, а то вдруг хлестнет поляну поросячий сонный визг. Ча-
совые у костров громыхают в ответ ядреным смехом.

- Ух, язви! Это бардадым, должно, вырабатыват... Вот так, паря, голо-
сок...

Под утро, когда особенно ярки были звезды, и не погасли еще костры,
прискакали из города два всадника.

Они отвели Зыкова в сторону и рассказали, что творится у него дома:
там много кержаков с мужиками покинуло его стан, пусть Зыков спешит до-
мой, будет медлить, все кержаки уйдут.

- Эх, Наперстка нет, - хрипло, весь позеленев, сказал Зыков. Он долго
взад-вперед ходил возле костра и кусал усы. Потом разбудил рыжего и в
страшном волнении зашептал: - Срамных... Очухался?.. Вот что, Срамных.
Ты, дьявол окаянный, раздразнил мое сердце. Чуешь? Половина силы у меня
вытекла. А ну-ка, сквитаемся давай!

Срамных испуганно тряс рыжей головой, весь дрожал от внезапно охва-
тившей его жути. Глаза юлили и боялись бешеных глаз Зыкова. Это не Зы-
ков... Это чорт. Глаза горят зеленым огнем, рот то открывается, то зак-
рывается, борода, как сажа, и в правой ручище безмен.

- Батюшка, Зыков! Степан Варфоломеич...