Чтение 20–й страницы книги ~Убийственное лето~

Вернувшись домой, Габриель нашел меня на полу скорчившейся под шинелью.
Ногами я упиралась в дверь и пришла в себя, когда он попытался ее открыть.
Он был недоволен тем, что свет на улице горел всю ночь. Я поджала ноги, и
тогда, войдя, он увидел меня, грязные тарелки и бутылку на столе и лишился
голоса. Он поднял меня и отнес на постель. Простыни и одеяла валялись на
полу. Он поднял их, укрыл меня, лег рядом, чтобы я не дрожала, и все
говорил: "Не может этого быть. Не может быть". Сквозь окно пробивался
дневной свет, и мне показалось, что я спала долго-долго. Открыв глаза,
когда пришел Габриель, я удивилась, что я не в подвале, где спала
последние недели в Берлине. А ведь прожила в этом доме больше девяти лет.
Он пошел сварить кофе. Я слышала, как он разжигает печь. У него было
достаточно времени, чтобы поразмыслить по поводу беспорядка в комнате,
потому что, вернувшись, он только сказал "Мерзавцы! Я пойду за
жандармами". На нем были пальто и шарф. Я выпила большую чашку кофе. У
меня болели распухшие губы и правый глаз. Накануне я не обратила на это
внимания, но, когда Габриель провел рукой по моему лицу, поняла, что там,
где меня били, остались следы. Он спросил: "Ты их знаешь? Они здешние?" Я
отрицательно покачала головой. Тогда он повторил: "Я пойду за жандармами".
Но я знала, что он никуда не пойдет. Облегчая ему отступление, заметила:
"Даже если их найдут, мне все равно не поверят. Они предупредили, что
скажут, будто я сама хотела". Он, не глядя на меня, только нервно качал
головой: "Ведь всякому ясно, что тебя били". Тогда я сказала: "Ты тоже
ведь бил меня. И тоже оставались следы". И добавила спустя минуту: "Ничего
не делай. А то все узнают и будут над нами смеяться". Сидя на постели, он
ударил себя кулаком по коленям, но ничего не ответил.
Он долго сидел неподвижно. Потом, не поворачиваясь ко мне, сказал: "Я
найду их. И убью своими руками". Я знала, что и этого он не сделает. Ему
тогда было 33 года, а когда мы познакомились - 23. Этот человек всего
боялся. Он очень гордился своей работой дорожного смотрителя, считая, что
защищен мундиром и законом. Но, кроме меня и нескольких бездомных бродяг,
никто не вызывал его гнева. Сердился только, когда речь шла о деньгах. Он
был больше скупердяем, чем трусом, вот почему я перестала его любить. Я
только раз попросила его жениться на мне - в 1946 году, как раз накануне
рождения нашего ребенка. И больше никогда к этому не возвращалась, чтобы
не навлекать на себя гнев его сестры Клеманс, имущество которой он
унаследует. Речь идет о ее доме в Пюже-Тенье и трех гектарах виноградника.
Все воскресенье мы пробыли в доме, чего с нами не случалось уже давно.
Он обещал вычистить улицу перед мэрией и дорогу, по которой дети ходят в
школу, но не пошел. Умывшись и одевшись, я увидела в зеркале рассеченную
бровь и на той же стороне вспухшую губу. Вокруг правого глаза был синяк -
такой же, как однажды в Фиссе после укуса осы. Хотя я простыла, это меня
не беспокоило. Я быстро поправляюсь. Но увидела я себя такой в зеркале, и
захотелось плакать. Следы на руках и ногах были не так заметны, не то что
синяк на левом плече от удара одного из них в пристройке. Боль от этого
удара я чувствовала особенно долго.
Я как можно подробнее рассказала все Габриелю на его, чужом мне, языке.
Весь вечер он ходил взад и вперед, забрасывая меня вопросами, способными
причинить ему только боль, и все время пил, повторяя, что "убьет их
собственными руками". Я перемыла посуду, привела дом в порядок, накормила
кур. На минуту мне даже стало смешно от сознания, что жизнь продолжается и
что вроде бы ничего не случилось. Ходивший за мной по пятам Габриель
спросил: "Почему ты улыбаешься?" - "Не знаю, - ответила я. - Это нервы".
Он опустил голову, еще покружил по комнате, а затем решительно пошел за
сапогами и кожаной курткой. "Я вызову доктора. Ты меня не знаешь. Они
заплатят мне за твое лечение".
И пошел пешком в деревню звонить по телефону. Наступила ночь. Я еще раз
осмотрела весь дом и протерла пол тряпкой на случай, если придет доктор. И
тут перед глазами, как обрывок сна, всплыл Итальянец, сунувший мне в руки
деньги. В одном из карманов шинели я нашла две смятые ассигнации. Сама не
знаю почему, я снова дрожала - от лихорадки или от страха, что все может
обернуться против меня. Я бросила деньги в печь и обождала, пока они не
сгорели.
Вернувшись, Габриель сказал: "В воскресенье доктора нет на месте, но
его предупредят". А я подумала, что он просто не посмел позвонить и
вообще, как обычно, решил ничего не делать, и в душе была рада этому. Я
ошиблась. После того как мы с ним посидели за столом и он поплакал,
приехал на своем вездеходе доктор Конт. Ему тогда было лет сорок. Он
повсюду разъезжал в резиновых сапогах и клетчатой куртке, лечил детей и
принимал роды. Я не очень уважала его - потому что была дурой и мне
казалось, что он не похож на врача. Однако с тех пор я переменила свое
мнение. Выставив Габриеля из комнаты, он осмотрел меня и сказал: "Если ты
подашь в суд, я все подтвержу". Я ответила, что не хотела бы, чтоб об этом
знали. Он лишь покачал головой и, пока я одевалась, вышел.
В большой комнате он сел за стол и выписал рецепт. Я поставила на стол
вино. Он сказал Габриелю: "Я могу удостоверить, что ее били. Что вы
намерены предпринять?" Габриель ответил: "Били? А остальное?" Доктор Конт
пожал плечами. "Разве ее не изнасиловали?" - спросил Габриель. Доктор Конт
ответил: "Да. Раз она сама так говорит, я ей верю". Габриель сел напротив
него и сказал: "Как бы вы поступили на моем месте?" - "На вашем месте я бы
не потерял целый день, - ответил доктор Конт. - Их бы уже поймали. Теперь
же, если хотите, я могу отвезти вашу жену в больницу Драгиньяна и получить
все справки". Габриель посмотрел на меня и опустил голову. Я обронила:
"Этого не хочу я, а не Габриель. Я иностранка. Деревенские станут смеяться
над нами и говорить, что я плохая жена, они не поверят мне".
Доктор не стал пить вино. Поднявшись, взял портфель и сказал: "Я с
тобой не согласен". Я встретила взгляд его голубых глаз с морщинками под
веками, взгляд усталого человека, который был не согласен со мной и со
многим на свете.

СОСТАВ ПРЕСТУПЛЕНИЯ (3)

Я познакомилась с Габриелем в апреле 1945 года, когда мы с мамой бежали
из Берлина и с потоком других беженцев направлялись на юг. Это произошло в
одной деревне, под утро, около Хемница. Между Хемницем и Торгау, сев в
разные грузовики, мы уже потеряли мою кузину Герду, которая была старше
меня на три года. А в то утро я потеряла и мать. Думаю, она направилась на
запад в сторону Касселя, где у нее были друзья, и погибла по дороге.
Когда я впервые увидела Габриеля, он походил на бродячую собаку. На нем
был длинный черный непромокаемый плащ с одним рукавом, шерстяная шапочка,
натянутая на уши. Он пил воду у колодца в деревне, названия которой уж не
помню. Я тотчас поняла, что он француз. Мне тоже хотелось пить, но он не
отходил от колодца до тех пор, пока моя мать не огрела его своей сумкой.
Мы пошли дальше втроем. Я немного говорила по-французски, потому что
уже встречала в Берлине таких же, как он, присланных на принудительные
работы. Я поняла, что он тоже идет на юг. Мать сказала, что пойдет
поискать ветчину, ей сказали куда. Тогда ей было столько же, сколько, мне
сейчас, - 45. Светлые волосы, уложенные узлом с помощью шпилек. Старенькое
черное пальто с воротником из выдры. Такой я видела ее в последний раз. Я
еще не понимала, конечно, что рада оказаться далеко от Берлина, гордилась
знанием французского языка и была убеждена, что все уладится. Что мы
найдем грузовик и в нем достаточно горючего, чтобы довезти нас до Дуная.
Мать часто повторяла: "Как увидишь Дунай, все неприятности кончатся". В
какой-то мере ее слова сбылись. Только Дунай, который мне пришлось
увидеть, оказался далеко от Линца в Австрии, куда мы шли.
Когда налетели американские самолеты и стали бомбить деревню, в которой
стояла колонна солдат, мы с Габриелем побежали по узким улочкам, и
какой-то офицер затолкал нас в грузовик, грозя расстрелять на месте.
Тогда-то я и потеряла мать. Я кричала, что в деревне осталась моя мать,
что ее надо обождать, но грузовик отъехал, и я потеряла ее. Названия той
деревни я не помню. Не помню и какой был день. Стоял апрель. Близ Хемница.
Накануне, в сарае, она собиралась идти в Кассель, где у нее были друзья.
Может, она думала, что я об этом вспомню и отправлюсь туда же. Я писала в
Кассель, в Фисс. Ее там не оказалось.
Спустя дней десять я увидела Дунай около города Ульма. Это была большая
серая река, похожая на другие реки. Габриель радовался, что тут
французские войска и над городом реет сине-бело-красный флаг. На мне уже
была теплая американская шинель, снятая в поле с мертвого. Французский
офицер увел Габриеля поговорить. Я осталась в железнодорожном депо и на
другое утро нашла Габриеля на путях. Они его избили, потому что он не
хотел стать солдатом, и я ему сказала: "Не плачь, не плачь. Мы пойдем в
Фисс, ко мне на родину, там я всех знаю".
Сначала мы держались направления на Фисс, но в Вюртемберге увидели
прибывающие отовсюду французские войска и танки. Последнюю неделю апреля
мы пробыли в Кемтепе и повернули на север. Габриель побаивался своих
соотечественников. Они могли опять избить его как труса. Мы ночевали
вместе с другими беженцами в лесах или на грузовике, если попадался такой.
Пищу найти было легче, чем грузовик, особенно у американцев. У них имелось
больше еды, чем у французов, и они кормили нас. Мне вспоминаются их
прекрасные вощеные коробки и содержимое - консервы, ананасы в сиропе, сыр,
бисквиты, шоколад, сигареты и даже жвачка "Дентин" - все, что надо солдату
на каждый день.
В течение нескольких недель Габриель работал в Фульде на американцев. В
момент подписания перемирия у нас была комната в бараке. Габриель ведал
немецкими военнопленными, занятыми на ремонте мостов. У нас было много
еды, одежды, всего. Однажды американский солдат повесил мне на окно
шелковые чулки с запиской на плохом немецком языке. Он назначал мне
свидание. Я порвала записку и не пошла, я любила тогда Габриеля и не