жаждал вечной жизни, я и спал с проститутками и пил по ночам. Утром,
разумеется, у меня было горько во рту, как оно и подобает смертному. Но
долгие часы я реял в небесах. Уж не знаю, как и признаться, я все еще с
умилением вспоминаю о некоторых ночах, когда я ходил в подозрительный кабак,
поджидая подвизавшуюся там танцовщицу, даровавшую мне свои милости; во славу
ее я даже подрался однажды вечером с неким хвастливым щенком. Каждую ночь я
трепал языком у стойки бара в этом злачном месте, освещенном багряными
огнями и пропитанном пылью, врал, как зубодер на ярмарке, и пил, пил.
Дождавшись зари, я попадал наконец в вечно не застланную постель моей
принцессы, которая машинально предавалась любовным утехам и сразу же
засыпала. Потихоньку занимался день, озаряя мое крушение, а я, недвижный,
возносился к небесам в лучах славы.
облегчение. Открываю вам эту тайну, дорогой друг, не бойтесь воспользоваться
ею. Вы сами тогда убедитесь, что настоящий разврат - сущий избавитель,
потому что он не налагает никаких обязательств. Распутствуя, думаешь только
о самом себе, поэтому-то больше всего и развратничают люди, питающие великую
любовь к собственной особе. Разврат - это джунгли без будущего и без
прошлого, а главное, без обещаний и без немедленной кары. Места,
предназначенные для него, отделены от мира. Входя туда, оставь и страх и
надежду. Разговаривать там не обязательно, то, за чем пришел, можно получить
и без слов, а зачастую даже и без денег - да-да. Ах, позвольте уж мне,
пожалуйста, воздать хвалу безвестным и позабытым женщинам, которые помогали
мне тогда. Еще и до сих пор к воспоминаниям, оставшимся у меня о них,
примешивается что-то похожее на уважение.
от тоски. Меня видели даже в особой гостинице, отведенной, как говорится,
для прелюбодейства, я жил там одновременно с проституткой зрелых лет и с
молоденькой девушкой из лучшего общества. С первой я играл роль верного
рыцаря, а вторую посвящал в некоторые тайны реальной действительности. К
несчастью, проститутка была по природе своей крайне буржуазна: позднее она
согласилась написать свои воспоминания для одного церковного журнала, широко
открывавшего свои страницы современным проблемам. А молодая девушка вышла
замуж, чтобы утолить свои разнузданные страсти и найти применение своим
замечательным дарованиям. Могу похвалиться также, что в это время меня как
равного приняла к себе некая мужская корпорация, на которую часто клевещут.
Упомяну об этом лишь вскользь; как вам известно, даже очень умные люди
гордятся тем, что они способны выпить на одну бутылку больше, чем сосед.
Мне, может быть, удалось бы найти в этих приятных развлечениях покой и
избавление от мук. Но опять помехой этому оказался я сам. Вдруг заболела
печень, да еще напала безмерная усталость, которая и до сих пор не оставляет
меня. Вот играешь в игру "жажда бессмертия", а через несколько недель ты уже
едва жив и не знаешь, сможешь ли дотянуть до завтра.
мучительной, и это была единственная польза от такого эксперимента.
Усталость, подтачивающая мое тело, притупила многие шипы, раздиравшие мне
душу. Всякое излишество уменьшает жизненную силу, а значит, ослабляет и
страдания. В разврате нет ничего неистового вопреки обычному представлению.
Это просто долгий сон. Вы, вероятно, замечали, что для людей, искренне
страдающих от ревности, важнее всего переспать с той, которая, как они
думают, изменила им. Они, разумеется, хотят лишний раз удостовериться, что
драгоценное сокровище по-прежнему принадлежит им. Они, как говорится, жаждут
обладания, к тому же сразу после этого они меньше ревнуют. Плотская ревность
- это результат воображения, а также и мнения человека о самом себе.
Сопернику он приписывает те скверные мысли, какие у него самого были при
таких же обстоятельствах. К счастью, от избытка блаженства воображение
хиреет так же, как и самомнение. Муки ревности угасают вместе с
мужественностью и дремлют так же долго, как и она. По тем же самым причинам
юноши после первой любовницы освобождаются от метафизической тревоги, зато
некоторые браки, представляющие собою узаконенный разврат, становятся
однообразными похоронами смелости и изобретательности. Да, дорогой друг,
буржуазный брак обул нашу страну в домашние шлепанцы и скоро приведет ее к
вратам смерти.
какую выгоду извлек из нескольких месяцев разврата. Я жил в каком-то тумане,
в котором смех, преследовавший меня, звучал так глухо, что я в конце концов
даже и не слышал его. Равнодушие, занимавшее уже столько места в моей душе,
не встречало больше сопротивления, и склероз этот все ширился. Больше
никаких волнений! Ровное настроение, вернее, отсутствие настроения. У
выздоравливающего чахоточного легкие, пораженные туберкулезом, иногда
ссыхаются, и мало-помалу счастливый их обладатель погибает от удушья. Так и
я спокойно умирал от своего исцеления. Я все еще кормился адвокатским
ремеслом, хотя и подорвал свою репутацию дерзкими выпадами в разговорах, но
регулярно заниматься судебной практикой мне мешала беспорядочная жизнь.
Интересно, кстати, отметить, что мне меньше вменяли в вину мои ночные
похождения, чем браваду в моих речах. Чисто ораторские ссылки на господа
бога в моих судебных выступлениях вызывали недоверие у моих клиентов. Они,
вероятно, боялись, что небо не сможет так хорошо защитить их интересы, как
искусный адвокат, несокрушимый знаток уголовного и гражданского кодексов.
Они вполне могли предположить, что я взываю к богу в силу своего невежества.
Поэтому число их уменьшилось. Время от времени я еще выступал в суде. Иной
раз, позабыв о том, что я больше не верю своим словам, я говорил хорошо.
Собственный голос увлекал меня, я шел за ним следом; хоть я и не воспарял в
небеса, как раньше, я все же немного отрывался от земли, летел бреющим
полетом. Помимо деловых знакомых, я мало с кем виделся, с трудом поддерживал
две-три надоевшие связи. Случалось даже, что я отдавал вечера чисто
дружеской близости, к которой не примешивались грешные желания, и смиренно
переносил эти скучные часы, едва, однако, слушая то, что мне говорили. Я
немного пополнел и мог уже надеяться наконец, что кризис миновал. Теперь мне
оставалось только стареть.
свою подружку, не сказав ей о том, что я предпринял его, чтобы отпраздновать
свое исцеление, я очутился на борту океанского парохода, на верхней палубе,
разумеется; мы плыли в открытом море, и вдруг вдали на поверхности
синевато-серых волн я заметил черную точку. Я сразу отвел глаза, сердце у
меня забилось. Когда я снова заставил себя посмотреть в ту сторону, черная
точка куда-то исчезла. Но я вновь ее увидел и готов был закричать, позвать
на помощь. Однако оказалось, что это просто обломок ящика, какие пароходы
оставляют за собой. И все же мне нестерпимо было смотреть на него, мне все
казалось, что это утопленник. Тогда без тени возмущения, как смиряются с
роковой вестью, давно уже зная, что это правда, я понял, что крик,
раздавшийся на Сене много лет назад, разнесшийся где-то за моей спиной, не
умолк: река повлекла его к водам Ла-Манша, и он несется теперь по всему
свету, в беспредельных просторах океана; он ждал меня до того дня, когда я
встретил его. Я понял также, что он и дальше будет ждать меня на морях и
реках - словом, повсюду, где окажется горькая вода моего крещения. А ведь
здесь мы тоже на воде, верно? На плоской, однообразной, бесконечной
поверхности, сливающей свои пределы с пределами земли. Просто не верится,
что мы скоро прибудем в Амстердам. Нет, никогда нам не выбраться из этой
огромной купели. Прислушайтесь. Вы разве не слышите криков чаек? Они кличут
нас. К чему же они нас призывают?
Атлантическом океане в тот день, когда мне стало совершенно ясно, что я не
исцелился, что я по-прежнему в тисках и мне надо что-то сделать. Кончена
блестящая карьера, но кончены также и неистовство и судорожные рывки. Надо
поко-
знаете, что такое "мешок"! Так называли в средние века каземат подземной
темницы. Обычно заключенного бросали туда на всю жизнь. Этот каземат
отличался от других камер остроумно вычисленными размерами. Он был
недостаточно высок, чтобы можно было выпрямиться во весь рост, и
недостаточно длинен, чтобы можно было лежать. Приходилось поневоле жить там
скрючившись, "по диагонали", сон сваливал человека с ног; бодрствуя, он
вынужден был сидеть на корточках. Друг мой, какая это была гениальная
находка. Так просто, а вместе с тем гениально, я говорю это, взвешивая свои
слова. Непрестанная, вынужденная неподвижность, от которой затекало
онемевшее тело, заставляя осужденного смиряться с мыслью, что он виновен, а
невиновность дает право весело потянуться. Можете вы себе представить в
таком "мешке" человека, привыкшего к горным высотам и верхним палубам? Что?
Разве можно было жить в таких казематах и быть невиновным? Невероятно,
совершенно невероятно! А иначе разобьется весь ход моих рассуждений. Чтобы
невиновному да пришлось жить, превратившись в горбуна, - нет, я отказываюсь
допустить хотя бы на минуту подобную гипотезу! Впрочем, нельзя никого
считать невиновным, зато с уверенностью можно утверждать, что все мы
виноваты. Каждый человек свидетельствует о преступлении всех других - вот
моя вера и моя надежда.
нравственности и мечут громы и молнии, устанавливая заповеди. Нет
необходимости в боге, чтобы возложить на кого-нибудь бремя вины и наказать
за нее. Это прекрасно сделают наши ближние с нашей помощью. Вот вы сказали о
Страшном суде. Позвольте мне почтительно посмеяться над этим. Я жду его
бестрепетно, ведь я изведал кое-что страшнее: суд человеческий. Для него нет
смягчающих обстоятельств, даже благие намерения он вменяет в вину. Слышали
вы хотя бы о камере плевков? Какой-то народ недавно придумал такую камеру,
чтобы доказать, что он самый великий народ на земле. Это каменный ящик, в
котором заключенный стоит во весь рост, но двигаться не может. Прочная дверь
этой каменной скорлупы доходит ему до подбородка. Значит, видно только его
лицо, которое каждый тюремный сторож, проходя мимо, орошает обильным
плевком. Узник, втиснутый в ящик, не может утереться, но ему, правда,
позволено закрывать глаза. Ну вот, дорогой мой, вот вам изобретение ума
Шилова Юлия
Жюль Верн
Посняков Андрей
Контровский Владимир
Белов Вольф
Зыков Виталий