Чтение 20–й страницы книги ~Осколки великой мечты~

не самой красивой, эффектной, страстной и даже не самой молодой.

Встречались в его жизни любовницы и более горячие, и более умные...

И более слабые, и более сильные...

Однако Полонскому (и он скоро стал отдавать себе в этом отчет) Вера (в
отличие от других прошлых "увлечений-развлечений") просто очень нравилась.

Ему нравились ее не по-детски здравые и умные суждения.

Его забавлял ее юмор.

Он чувствовал в ней, столь еще юной, несгибаемый стержень характера.

Конечно, у восемнадцатилетней Вероники не имелось еще ни житейского
опыта, ни мудрости, ни знаний о людях и о положении вещей...

И ему хотелось ее научить, помочь, оберечь...

То, что девушка оказалась девственницей, как бы накладывало на Владислава
Владимировича дополнительные обязательства по ее защите и оберегу.

А когда вскоре выяснилось, что она сирота, доцент постарался относиться к
ней еще более внимательно.

Безусловно, кроме душевных качеств Веры, Полонскому нравились, как он
говорил про себя, ее "физические кондиции": молодое тело, бархатная кожа,
упругая грудка.

Обладать всем этим - особенно по контрасту с уже дрябловатой женой - было
невыразимо приятно.

Обладать - и учить ее. "Давать (как он говаривал) уроки в тишине".

В мае восемьдесят седьмого Полонский устроил для себя и Вероники
"симпозиум в Ленинграде".

В ведомственной гостинице на Старо-Невском не спрашивали паспортов, и они
поселились в одном номере как муж и жена.

Окно выходило во двор-колодец.

Почему-то в номере, несмотря на весну, стаями летали комары. Вооружившись
газетой, голенькая Вера по ночам устраивала за ними охоту.

Стояла подбоченясь, подпрыгивала, а доцент из постели наблюдал за ее
худенькой фигуркой...

Из номера за четыре дня они почти не выходили, только поесть в ближайшем
кафетерии.

Раз прошлись по Невскому до Эрмитажа.

Поели пирожных в "Севере", выпили шампанского в "Лягушатнике".

Еще день посвятили поездке в Царское Село...

Вернулись в Москву в одном купе "СВ".

Ночью снова любили друг друга: покачивание вагона, стук колес, фонари
случайных полустанков...

Возвратились с вокзала каждый к себе: она - в общагу, он - в квартиру к
жене.

Затем, летом, Полонский организовал еще один праздник любви.

Его жена с двумя дочерьми укатила в отпуск в пятигорский санаторий.

Владислава в Москве задержала работа над докторской: в свете гласности,
объявленной в стране, нужно было перерабатывать целые главы.

Студенты сдали сессию - доцент уговорил Веру остаться в столице.

Она украдкой переехала в его квартиру.

И снова они жили как муж и жена.

Она готовила ему завтраки.

Приносила кофе в постель, будила свежим поцелуем... Он достал абонемент
на московский кинофестиваль, и каждый вечер они отправлялись в кинотеатр
"Зарядье" на просмотры. Французские, американские, итальянские фильмы
поражали Веру своей открытостью, свободой.

Свободой, с какой там люди признавались в любви, или покупали продукты,
или ездили по миру...

Любовники возвращались в квартиру Полонского на позднем метро, в толпе
себе подобных - киноманов и театралов.

Обсуждали кино - сбивались на политику... Дома снова любили друг друга...

А потом...

Потом кончился отпуск у жены, Полонский уехал с дочерьми на базу отдыха
на Селигер, Вероника отправилась домой в Куйбышев.

Он дважды украдкой написал ей.

Она ответила ему пятью письмами - слала на снятый им абонентский ящик на
Главпочтампте.

Полонский, оказавшись вдали от Вероники, понял, что он, оказывается,
скучает по ней.

Скучает по ее молодости, чистоте и жизненной силе...

Ему хотелось, чтобы его жизнь шла рядом с Вероникиной долго - настолько
долго, насколько это возможно.

Он желал оберегать ее, учить, направлять. И - наслаждаться ею.

Однако ему совсем не хотелось - пока не хотелось?

- жениться на ней.

К чему такие испытания?

Ломать налаженный быт...

Объясняться с супругой...

Разделять с ней квартиру и вещи... Разлучаться с дочерьми... Словом, к
чему ему разрушать (как он выражался про себя) "сложившуюся инфраструктуру
собственной жизни"?

Не нужно, вовсе не нужно этого делать!.. И снова пришла осень, и студенты
с преподавателями вернулись в институт, и Полонский по-прежнему зажил с
семьей в своей трехкомнатной квартире, а Вероника вернулась в ненавистную
общагу.

...Общага, дыра, мерзкая дыра.

Как ей хотелось своего дома!

Своей собственной, не казенной, кровати!

Своих подушек и пухового одеяла, своих занавесочек, и чтобы обязательно
паркетный пол, а не ледяной, вздутый линолеум!

Влад сам не понимает своего счастья, не понимает, как это восхитительно -
жить в своем доме.

...Вере казалось: общага пахнет вокзалом. Все вокруг шумит, спешит,
кипит, носится.

Небрежно одетые "пассажиры" пробегают по коридору, торопливо
просматривают конспекты, варят картошку на кухне, нетерпеливо поглядывают на
часы.

Жизнь вокруг мимолетна, неустойчива, суетна.

Ничего устоявшегося, постоянного.

Комнаты выглядят словно купе.

Настоящее временное обиталище для пассажиров, коим не терпится поскорее
доехать до места и разбежаться в разные стороны, чтобы никогда больше друг
друга не видеть.

Под кроватями-"полками" гнездятся чемоданы, на столе сгрудилась поездная
еда - вареные яйца, подсохшие булочки, заветренные огурцы...

Едва приехав в институт в сентябре, иногородние девчонки начинали - кто
вслух, кто украдкой - мечтать о зимних каникулах, об уютных домашних
постелях, неспешных чаепитиях на собственной кухне и глупых книжках, которые
можно читать, раскинувшись на мягком диване, а у ног пристроился бы любимый
ленивый кот...

Чтобы создать хотя бы иллюзию домашнего уюта, девчонки в Вериной комнате
решили отгородиться друг от друга ситцевыми занавесками.

В комнате стало еще теснее, зато у каждой из трех кроватей образовался
свой закуток. Они построили свой крошечный мир, создали видимость не
общежитской коммуны, а собственной жилплощади.

Правда, жизненного пространства каждой досталось маловато: кровать да
тумбочка...

За занавеской было душно, да и от шума она не спасала.

Но хоть что-то.

Медвежонок из детства, прикорнувший на подушке. Любимая фотография в
рамочке на тумбочке - родители.

Папа с мамой в очередном своем походе, после удачной рыбалки - еле
удерживают в руках огромную щуку с еще живыми, злыми глазами.

Даже пахло в Верином уголке домом - она каждую неделю капала на занавеску
мамиными духами, пятой "Шанелью".

"Как в Индии, под балдахином спишь. Йоги и брамины!" - говорила по поводу
идеи с занавесками оптимистка Зойка.

"Как в цыганском таборе!" - зло вздыхала пессимистка Жанка.

А Вере идея с закутками нравилась. Лучше уж так, чем постоянно видеть,
как сосредоточенно грызет ногти скучная бледная Жанка на соседней кровати.
Пусть за тонкой занавеской хохочут и ругаются подружки, а с кухни тянет
препротивной вареной капустой - пусть!

Зато тебя не видно, и можно вдоволь помечтать, и втихаря слопать конфету,
чтоб не делить несчастного "Косолапого мишку" на три части...

Доцент Полонский (а для нее - Влад, Владушка) при каждой встрече кормил
ее конфетами.

Триумфально доставал из кармана то "Мишку", то "Белочку", то "Трюфель"...

- Почему они у тебя там не тают? - недоумевала Верочка.

- Слово волшебное знаю, - загадочно отвечал он.

Другой вопрос: "Где ты их достаешь?" - Вероника не задавала. И потому,
что знала на него ответ, и потому, что вопрос и ответ были бы равно
неприятны и ей, и ему.

Конфетки были от тестя доцента Полонского, который работал директором
одного из самых крупных в столице универсамов.

Вера после свиданий с Владом, бывало, прихватывала пару конфет с собой, в
общагу.

У нее они плавились даже в сумочке.

Несмотря на прохладную погоду, превращались в сладкие бугорки.

Но все равно было вкусно. И сытно. После одной конфетки - как после
тощего институтского обеда...

- Шоколад улучшает работу мозга, - просвещал ее Влад, доцент Полонский. И
снисходительно добавлял:

- А это никому не помешает. Тем более тебе...

- Почему это сразу мне? - щетинилась она. Он миролюбиво пояснял: