Брюн уехал в Алжир, "Йе-йе" неизвестно куда подевалась...
зрелище.
стене рядом с нами квадратами ложился солнечный свет. А на стене за темной
деревянной стойкой были нарисованы озеро и горы.
рассматривала свои коротко обрезанные ногти с оранжевым лаком. Больше им
не о чем было говорить. Мне очень хотелось расспросить: "Кто такая Рози?
Кто такой Паоло Эрвье? Давно ли Ивонна знакома с Клод? Какой была Ивонна в
шестнадцать лет? Какой раньше была чайная "Регана"?" Но их обеих эта тема
больше не занимала. По-настоящему один я интересовался драгоценным прошлым
двух француженок.
раз приглашала:
удивлялся, как быстро человек отрывается от корней даже тогда, когда они у
него, к счастью, есть.
их стены и темная мебель наводят ту же тоску, что и в обычной гостинице.
Надоевший комфорт, сладковатый запах в коридорах - я до сих пор не знаю,
чем там пахнет, но, по0моему, это запах тревоги, неприкаянности,
искусственности, чужого жилья. Он сопутствует мне всю жизнь. Вестибюли
гостиниц, где мой отец назначал мне свидания, с их зеркалами и мрамором,
были всегда для меня залами ожидания. В самом деле, чего же я там ждал?
Запах затрепанных паспортов.
нас переночевать у него. Иногда он отлучался куда-то на ночь и просил меня
подходить к телефону и записывать, кто звонил и что передать. Он сразу же
предупредил, что позвонить ему могут в любое время, но не объяснил, что
это за таинственные звонки.
неподалеку от бульвара Карабасель. В конце проспекта д'Альбиньи первый
поворот налево за префектурой. Тихий район, улицы, обсаженные деревьями,
кроны которых образуют свод. Виллы местных богачей, чьи размеры и стиль
свидетельствуют о достатке владельцев. Вилла Мейнтов стояла на перекрестке
улиц Жана Шарко и Марлио и выглядела довольно скромной по сравнению с
другими. Она была серо-голубая с небольшой верандой со стороны улицы Жана
Шарко. Окно фонаря выходило на улицу Марлио. Второй этаж со скошенным
потолком - как мансарда. Перед ней - палисадник с нестриженой живой
изгородью и дорожкой, посыпанной гравием. Над облезлой дверью светлого
дерева Мейнт (он сам мне в этом признался) криво вывел черной краской:
"ВИЛЛА "ГРУСТЬ".
мне показалось, что название "Грусть" к ней не подходит. Потом я понял,
что Мейнт прав, если подразумевал тихую, легкую грусть. Стоило переступить
порог виллы, как вами овладевала тонкая меланхолия. Кругом тишина и покой.
Воздух так прозрачен, что хочется взлететь. Почти вся мебель была
распродана. Остались только огромный кожаный диван, на валиках которого я
заметил следы когтей, да слева от него остекленный книжный шкаф. Напротив
дивана была дверь, ведущая на веранду. Светлый паркет затерт. Фарфоровая
лампа с желтым абажуром, освещавшая большую комнату, стояла прямо на полу.
Телефон находился в соседней комнате, на том конце коридора. Там тоже
почти не было мебели. Окно занавешено красной шторой. Стены, как и в
гостиной, цвета охры. Справа у стены походная кровать. Напротив нее на
уровне глаз приколоты карта безводных земель во французской Западной
Африке и большой снимок Дакара с птичьего полета в тонкой рамке, словно из
"Турсервиса". Рядом пожелтевшая фотография, наверное, двадцатилетней
давности. Мейнт объяснил, что его отец когда-то работал в колониях.
Телефон стоял в изножий кровати. Под потолком - маленькая люстра в виде
подсвечника со свечами и стеклянными подвесками. Видимо, здесь спал Мейнт.
специфически пахло кожей - именно так пахли два кресла в кабинете моего
отца на улице Лорда Байрона. Это было во времена его поездок в Браззавиль,
во времена таинственного и призрачного Африканского Общества
Предпринимателей, основанного им самим, о котором мне почти ничего не
известно. Запах кожи, карта Французской Африки и Дакар с птичьего полета -
слишком уж много совпадений. В моем сознании дом Мейнта неразрывно связан
с Африканским Обществом Предпринимателей, памятным мне с детства. Я словно
снова очутился на улице Лорда Байрона, в полумраке кабинета, пахнущего
кожей, где отец без конца тихо совещается с благообразными седоватыми
неграми... Может быть, поэтому, когда мы с Ивонной укладывались в
гостиной, я был уверен, что время навсегда остановилось.
потихоньку: шажок, еще полшажка. Ползком. Любое резкое движение могло
нарушить очарование. Переговаривались шепотом. С веранды в комнату
проникали сумерки, и я видел, как на лету застывают пылинки. Проезжал
велосипедист - и я долго слышал, как он крутит педали. Он тоже продвигался
потихоньку. Тоже парил. И все вокруг парило. Когда совсем темнело, мы все
равно не зажигали света. От ближайшего фонаря на улице Жана Шарко по
комнате пробегали блики, похожие на снежные хлопья. Хотелось навсегда
остаться на вилле, именно в этой комнате. Вечно лежать на диване или даже
на полу, куда мы ложились все чаще. Меня поражала способность Ивонны
полностью расслабляться. Я сам расслаблялся, потому что любое действие
внушало мне отвращение; все, что движется, проходит, меняется вызывало
тревогу. Мне надоело идти по зыбучим пескам, я хотел остановиться,
застыть. А она? Я думаю, она просто была ленива. Невероятно ленива.
Как-то вечером мы забились в самую глубину чулана под лестницей, ведущей
на второй этаж, за ворох каких-то непонятных предметов, как мне
показалось, плетеных корзин. Да нет, я не шучу: мы в самом деле
передвигались ползком. С разных концов дома мы ползли друг к другу в
темноте. Нужно было двигаться как можно тише и медленней, чтобы застать
другого врасплох.
стронулись с места до самого его прихода. Все лежали на полу у порога
веранды. Пес растянулся на диване. Был тихий безоблачный вечер. Листья
слегка колебались от ветра. Где-то вдали звучал военный марш. Время от
времени велосипедист стремительно пролетал по улице. И вот опять полная
тишина. Словно нам заложили уши мягчайшей ватой. Я думаю, если б Мейнт не
вернулся, мы бы пролежали неподвижно целую вечность и скорее бы умерли с
голоду и от жажды, чем пошевелились. Никогда после я не чувствовал такой
полноты и такой расслабленности. Говорят, опиум вызывает подобные
состояния. Но вряд ли.
дребезжал, как в незапамятные времена. Но все равно в воздухе сгущалась
тревога, а завеса между нами и внешним миром прорывалась. Ивонне не
хотелось, чтобы я брал трубку. "Не подходи", - шептала она. Я ощупью
пробирался по коридору, не мог найти дверь, налетал на стену. Даже
переступив порог, я должен был еще вслепую нашарить аппарат. На мгновение
мной овладевал дикий страх. Суровый голос на том конце провода - всегда
один и тот же - пугал меня. Он звучал несколько приглушенно. Что его
заглушало? Расстояние? Время? Иногда он был похож на старую магнитофонную
запись. Начинал всегда с одной и той же фразы.
"Бельвю" в Женеве. Запомнили?
информацию.
майор Макс и майор Герен. Мы придем к нему завтра вечером... завтра
вечером...
трубку. Каждый раз, когда мы спрашивали Мейнта, кто такой "Анри Кюстикер",
он отмалчивался. И этот Анри представлялся нам страшилищем, бродившим по
ночам вокруг виллы. Мы ни разу его не видели, поэтому он все чаще
преследовал нас в кошмарах. Мне нравилось пугать им Ивонну: притаившись в
темноте, я говорил замогильным голосом:
Мейнта, мы, замерев от испуга, ждали звонка. Однажды он позвонил, а я
Сертаков Виталий
Корнев Павел
Володихин Дмитрий
Свержин Владимир
Каргалов Вадим
Прозоров Александр