Чтение 20–й страницы книги ~Падение "Вавилона"~

занятиях. Имею в виду не себя как личность, а свое американское
происхождение и связанное с ним знание языка.

Прошедшие годы учительницу отнюдь не состарили, а что же касается
миловидности, то ее даже прибавилось, хотя угол зрения солдата
срочной службы при встрече с дамой - величина, определяемая
преломлением светового потока через некий магический сексуальный
кристалл, так что за достоверность спонтанно родившейся
характеристики: "она была как сон чудесный" - не поручусь.

- Толя? - искренне обрадовалась моя бывшая учительница и
поцеловала меня в щеку. - Ну, как ты?..

Если вопрос касался текущего момента, то ответ на него прозвучал
бы, думаю, для автора вопроса шокирующе, ибо, повествуя о своей
армейской долюшке, я усиленно размышлял, под каким бы предлогом к
себе красавицу-учительницу пригласить, тем более маман была на
работе и квартира бесполезно и преступно простаивала.

- Может, посидим, по рюмке коньяка... - обтекаемо предложил
я, получая из рук продавщицы пакет с апельсинами.

- С удовольствием, - с какой-то даже готовностью согласилась
она. - Но я жду звонка... Так что только если ко мне... Ты как?..
Коньяк, кстати, есть...

"Ты как?" Интересный вопрос!

Не знаю, какого она ждала звонка, и был ли таковой, но
последующие двое суток увольнения я всецело посвятил упоительным
прелестям молодого женского тела, полностью растворившись в нем.
Учительницу именовали Ксения, и этим именем следовало бы называть
тайфуны.

С двухчасовым опозданием, качающийся от бессонницы, пропахший
распутством и дамской парфюмерией, с криком маман в ушах: "Вот ты
какой!" - я прибыл под испытующий взор своего капитана, произнеся
неповинующимся, деревянным языком зазубренные словосочетания о
готовности продолжить священный долг...

Комроты выразительно посмотрел на часы. Помедлив, изрек с хмурым
осуждением:

- Вы... сильно отстали от занятий. Придется наверстывать. И
усиленно, товарищ курсант.

- Так точно, - просипел я.

На занятиях, вдумчиво пяля глаза на принципиальную
электрическую схему приемного устройства радиолучевого датчика, я
видел, как из просвета в абракадабре сопротивлений, диодов и
прочих полупроводников мне подмигивает лукавый женский глаз моего
бывшего преподавателя.

Да, преподавателем она оказалась высочайшей квалификации,
имею в виду, конечно же, не английский, тем более и общались мы с
ней эти двое суток в основном междометиями...

Я безоглядно и слепо влюбился. И сознавал с каким-то
обмиранием в сердце, что вот и у меня появилась та самая девушка,
ждущая своего солдата. Да, пусть я был у нее далеко не первым, но
к чему лицемерие, я ведь тоже не отличался, увы, целомудрием, о
чем сейчас как-то даже и сожалел.

Но что те, прошлые увлечения! Так, неизбежные издержки
физиологических инстинктов... И разве сравнимы они с любовью
нынешней, истинной, окрыляющей, дарущей смысл бытия...

Я даже с полнейшей серьезностью воспринимал стишок из
армейской газеты, опубликованный в рубрике "Литературное
творчество наших воинов":

У солдата в штанах есть заветное место,

Это место солдату дороже всего.

Это место - карман.

И в нем - фото невесты,

Что в далеком краю ожидает его.

Через три дня я почувствовал неприятное жжение при
мочеиспускании.

- У вас опять сотрясение мозга? - спросила меня старуха-
майор, когда я наведался в подведомственный ей департамент.

- Кажется, да, - честно и грустно ответил я.

Ознакомившись с результатами анализов, старуха сказала:

- Триппер. Я всегда была против увольнений и отпусков для
лиц срочной службы. Хотя и офицеры... - Она выдержала паузу.
Затем спросила тоном следственного работника прокуратуры: - Кто
эта женщина?

- Я не помню.

- То есть?

- Ну, в общем, угар любви, случайная встреча...

- Вы какой-то диверсант, - обреченно сказала старуха.

На неделю я снова угодил в лазарет - в отдельный бокс,
запираемый изнутри на крепкий запор.

Листая скучнейшую подшивку идейно-выдержанных журналов "На боевом
посту", с лживой радужностью живописавших прелести службы во
внутренних войсках, я предавался философским размышлениям о любви
и ее превратностях, однако о своем педагоге вспоминал, как ученик
благодарный, ибо горечь ее последнего урока компенсировалась его
безусловной полезностью в плане обогащения моего жизненного
опыта.

Наконец запор шумно раскрылся, и с окаменевшей от уколов задницей
я пошлепал из лазарета через пустынный строевой плац в учебку.

И тотчас попал на какое-то ответственное построение роты.
Выяснилось: мы передислоцируемся за город, в полевые условия, и
вернемся обратно в Москву лишь на выпускные экзамены.

После переклички я наведался в канцелярию.

Сидевший за столом ротный воззрился на меня, как дачный кот на
сорвавшуюся с цепи собаку, произнеся драматически дрогнувшим
дискантом:

- Что еще?..

- Я перенес инфекционное заболевание, - промолвил я веско, -
и теперь хотел бы предупредить о нем источник... Разрешите
воспользоваться телефоном.

- И у вас еще хватает...

- На моем месте мог оказаться каждый, - справедливо заметил
я. - И мой звонок социально и общественно значим. Кстати,
внутренние войска обязаны охранять покой и здоровье мирного
населения. Этим и продиктовано...

- Звони, сволочь, - согласился ротный со вздохом. Затем,
подумав, заметил: - Тебе бы в политработники... Цены бы не было.
Подумай, кстати. А вообще... вывести бы тебя в чистое поле,
поставить лицом к стенке и пустить пулю в лоб! Да-да! И если
хочешь что-нибудь сказать, лучше молчи! И не делай тут умное
лицо, не забывай, что ты - будущий командир, между прочим!

Я набрал номер коммутатора, сообщив необходимые данные
городского телефона.

Откликнулся автоответчик. Знакомым голосом моей последней учительницы:
мол, сейчас возможности соединиться нет, сообщите, в чем дело...

- Это я, - сказал я сухо. - У тебя это... Ну, проверься, в
общем, я только из лазарета. Пока.

Я уже хотел положить трубку на рычаги, но вдруг из пустоты, в
которую я высказал свое сообщение, выплыл взволнованный мужской
голос:

- Простите, а вы куда звоните?! Вернее, кому?!

Помедлив, я ответил:

- Тебе, друг.

И положил трубку.

А через час, зажав между ног закрепленный за мной
"калашников", я уже трясся в затянутом брезентом кузове грузовой
машины, державшей курс по широкому Ярославскому шоссе в
направлении поселка Хотьково...

Уже стоял апрель, город тонул в мутной серой мороси, почернелые
сугробы тянулись вдоль обочин, чумазые машины однообразным
потоком обтекали наш неклюжий грузовик...

Что впереди?..

А впереди оказалось вот что: палаточный городок с полевой
кухней, разбитый возле учебного макета исправительно-трудовой
колонии.

Макет, сооруженный в натуральную величину, в подробностях
отражал бараки, вышки, заборы, контрольно-пропускной пункт со
шлагбаумом и, казалось, только и ждал своего заполнения зеками.

Под предводительством одного из командиров взводов мы совершили
паломничество на этот безрадостный объект, где нам была прочитана
лекция по специальности, так сказать, а после отправились
устраивать свой быт в палаточные чертоги.

В палатках мы размещались по четверо; постелями служили
деревянные настилы с бесформенными ватными матрацами,
застеленными тонкими одеяльцами, а остальную меблировку
составляли кособокие фанерные тумбочки для хранения личных вещей.
Все.

Вешалки для шинелей отсутствовали, и, как я впоследствии понял, не
без умысла.

После ужина на очень свежем апрельском воздухе возле бочки с
варевом неопределенного вкуса, формы и цвета последовала команда