походила на нее. Очевидно, молодостью и этим вот непритворным смущением.
Подумал, что минувшей ночью, будь он понастойчивей, мог бы круто изменить
свою судьбу, но быстро прогнал эту мысль. Есть чувства, над которыми мы не
властны, пока не ослаб их накал, пока память выталкивает их на
поверхность. Нельзя в одночасье перестать негодовать, считать себя
униженным и виноватым только потому, что случай предложил тебе более
приятное чувство. С ноля можно начинать лишь, когда за спиной ничего нет,
когда память сама отреклась от прошлого...
приближался Киев.
мыслей. Люди спешили на трамваи, троллейбусы, в метро, а ему некуда было
спешить - то, что оставалось сделать, не требовало спешки.
пассажиров вынесла его, как и сейчас, в привокзальную сумятицу. Михаил
тогда еще не видел такой большой площади, роящейся людьми, автомобилями.
Можно было подумать, что всех приехавших в этот город тотчас же охватывала
боязнь опоздать, не успеть куда-то, что-то упустить, кого-то не застать.
Это чувство не передалось ему: он был уверен, что те, к кому он приехал,
будут рады ему и сегодня, и завтра. Ему было восемнадцать, многое виделось
в розовом свете, а те небольшие сомнения, что не оставляли его всю дорогу,
рассеялись без следа, едва он ступил на площадь. Было летнее погожее утро
с нежарким ласковым солнцем, легким освежающим ветерком, веселыми звонками
трамваев, которые, казалось, приветствовали его - молодого вихрастого
парня в линялых джинсах, с рюкзаком на плече.
набережной, ел мороженое сначала в одном, а потом в другом кафе, поехал на
пляж, искупался, поиграл с парнями в волейбол, а с девушками в бадминтон,
вернулся в город, пообедал в вареничной, сходил в кино. И только вечером
направился туда, где его ждали, где он мог пожить некоторое время, пока не
решится вопрос его поступления в институт. В какой институт он поступит,
где и на что будет жить пять лет, он еще не знал. Все решил телефонный
разговор с Алиной - она настояла на его приезде, заверила, что все будет в
порядке: в нем примут участие и она, и Матвей Егорович. Ему было приятно
такое внимание. Тем более, что оно исходило не только от Алины, но и от
Матвея Егоровича, чей авторитет был для него непререкаем...
объемистым дорожным портфелем смущенно улыбнулся Михаилу.
подступил, спросил, как добраться до Крещатика. Михаил объяснил. Ему тоже
захотелось спуститься в метро, доехать до Крещатика, пройтись по широким
оживленным тротуарам, мимо уже расцвеченных огнями витрин, купить в киоске
"Вечерку", взглянуть на таблицу игр футбольного чемпионата, зайти в кафе и
выпить чашечку кофе. Но едва ступив на Крещатик, он поймал себя на том,
что хитрит с собой, оттягивая момент встречи с Алиной. Так было двенадцать
лет назад - он приехал сюда не потому, что ему некуда было податься, а
потому, что в телефонном разговоре с Алиной уловил взволновавшие его
нотки, которые сулили куда больше, чем ее слова. И в то же время он робел
при одной мысли о встрече с ней в ее доме. Он не мог предугадать, чем
обернется для него эта встреча - настроение Алины менялось, как погода в
ноябре: она могла броситься ему на шею, расцеловать при всех, даже при
Геннадии, но могла и едва кивнуть, уронив небрежно: "А-а, это ты!" и тут
же повернуться спиной.
постройки крепкостенного дома, поднялся на третий этаж. Свет в подъезде
еще не зажгли, и на лестничной площадке было темновато. На этот раз не
пришлось отыскивать в рюкзаке фонарик, включать его. Тем не менее Михаил
замешкался у массивной двухстворчатой двери с медной ручкой и такой же
поблескивающей в полумраке табличкой, словно еще сомневаясь, та ли это
дверь. При том, что отлично знал не только дверь, но и то, что находилось
за ней: узкий, сумеречный даже при свете стилизованных бра коридор, по обе
стороны которого располагались утопленные в нишах двери: первая направо -
гостиная, вторая - кабинет "патриарха", напротив - спальня, рядом -
комната Алины, а за поворотом, впритык к кухне, узкая комнатушка,
заставленная громоздкой мебелью, некогда перемещенной за ненадобностью из
других комнат. В комнатушке поочередно жили Анисимовна - дальняя
родственница "патриарха", потом Геннадий, а уж затем он, Михаил. Не только
комнаты - каждая вещь в доме имела свое место и назначение, менять которые
не имел права никто, кроме хозяина. Тут все было настолько отлаженно,
солидно, незыблемо, что внушало трепет непосвященным. А посвященным во все
здесь был только "патриарх".
такая, что холод пробежал по спине, сжалось сердце. Это чувство нельзя
было объяснить ничем - даже в тот, первый приезд его робость не достигала
такого накала. Видимо потому, что тогда его окрыляла надежда, казалось бы,
несбыточная, почти фантастическая, но намертво уцепившаяся за мимолетное,
явившееся ему однажды ослепляющим ночным видением, которое заслонило собой
все сущее, растворило его в себе. Чтобы опомниться, прозреть, понадобились
годы.
- у этой двери. Надо было войти в нее, прожить за ней двенадцать лет,
поступиться всем и не приобрести ничего, пытаться совместить
несовместимое, возненавидеть себя, а затем Алину, свести знакомство с
Липницким, операционным столом, невыносимой болью, страхами и снова
вернуться сюда, чтобы понять это...
плафон на лестничной площадке и рассмотрев Михаила в "глазок". Она была
такая, какой он помнил ее: сухонькая, сморщенная, востроглазая, с
закрученными на затылке седыми косицами. Старуха встретила его
неприветливо. Презрительно опустила уголки тонких бескровных губ:
шагнув в коридор, спросил Михаил.
смягчившись, ответила: - Скоро должна быть. Стой здесь, я Матвею Егоровичу
доложу.
дюжиной бронзовых псов-держателей, те же бра, овальное зеркало в
замысловатой раме, столик для телефонного аппарата, навесная полка для
газет. И только в стояке для зонтов, рядом с набором английских тростей,
гуцульским резным посохом, сказочной клюкой появился бамбуковый шест,
инкрустированный перламутром - новая причуда "патриарха". Эти палки
"патриарх" начал собирать полтора года назад, когда ушел на пенсию. Порой
он выходил на улицу то с одной, то с другой, хотя никакой нужды в этом не
было - в свои шестьдесят три года Матвей Егорович обладал завидным
здоровьем...
отделанный под старину книжный шкаф, мраморный бюст Сократа на выдвижной
полке, обитый темно-красной кожей диван, текинский ковер, вольтеровское
кресло с подножником, корабельный барометр на одной стене, картина
Айвазовского (подлинник) - на другой, бронзовая нимфа, поддерживающая
абажур торшера. Михаил бывал в кабинете не раз, но только сейчас осознал,
что каждая вещь здесь рассчитана на определенный эффект - внушить почтение
к хозяину. А еще он подумал, и тоже впервые, что все эти антикварные вещи
стоят немалых денег.
окна. На нем была теплая стеганая куртка, ноги укрывал шерстяной плед, на
коленях лежала раскрытая книга, от которой он не отрывал глаз, слегка
наклонив крупную, увенчанную гривой голову. До сих пор он не пользовался
очками, и это тоже внушало уважение. Когда Михаил вошел, "патриарх" держал
у поросшего волосами уха телефонную трубку, шнур от которой тянулся к
аппарату на письменном столе, косился в книгу и лишь время от времени
бросал в трубку неопределенно:
входить в кабинет не полагалось. Но его позвали, и он не знал, как быть.
На всякий случай поздоровался. "Патриарх" даже не взглянул, продолжал
ронять в трубку негромкие отрывистые фразы:
значимость, весомость. И то была не пустая рисовка - еще не так давно
одного телефонного звонка "патриарха" было достаточно, чтобы решить судьбу
той или иной производственной программы, стройки, проекта, не говоря уж о
судьбах отдельных людей. Положение, которое долгие годы занимал Матвей
Егорович, давало ему такую власть. И от этого трудно было отвыкнуть.
подхватила ее и преданно отнесла к столу, возложила на аппарат.
только когда она вышла, поднял на Михаила немигающие водянистые глаза,
спросил строго:
усмехнулся: