- А когда вы были у Гитлера, за что вы воевали с вашей нынешней родиной с Америкой?
- Я воевал за того, в кого верил. Я помню - они забыли. Это все прошлое, я живу будущим. Я жду, когда на вас нападут, - это будет день моего торжества.
- Пойдете добровольцем?
- Обязательно.
- Вас мы отлупили - помните как? Всех, кто полезет, отлупим. Больно отлупим. Всерьез и надолго...
- Ладно, - сказал он, - мы еще посмотрим, чья возьмет.
- Посмотрим, - согласился я, - посмотрим.
Его пальцы сжали стакан. Я взял в правую руку большую бутылку из-под кока-кола. Мы сидели друг против друга, напрягшись, и было пусто в этом маленьком баре.
- Хэлло! - услышал я за спиной.
Мне нельзя было оглянуться; пьяный, багровый фашист из Сайгона по-прежнему сжимал в руке стакан. Стул рядом со мной взлетел в воздух, потом с грохотом опустился на пол, а верхом на стуле оказался здоровенный учитель-францисканец из Штатов, что летел со мной вместе из Сабаха.
- Как дела? - спросил он.
- Спасибо, - ответил я, - хорошо.
- Это красный, - сказал фашист американцу. - Он из России.
- Мы знакомы, - засмеялся францисканец, - мы вместе летели. А вы откуда? Из Германии?
Американцы сразу определяют иностранца: у них хорошо тренированный слух.
- Я теперь офицер ВВС США, - ответил фашист, - я из Сайгона. А это красный.
- Тейк ит изи, - тихо сказал миссионер, - полегче, офицер ВВС США из Сайгона.
- Ты что, тоже из красных?
- Я из белых, - ответил францисканец, - но я всегда очень не любил нацистов...
- Из-за таких белых, как ты, погибнет Америка! Там, где надо стрелять в лоб, вы разводите антимонии...
Францисканец медленно поднялся из-за стола. А фашист сидел, и пальцы его побелели, сдавливая стакан. А потом и он поднялся. Мы расходились, не сводя глаз друг с друга. А потом он затерялся в толпе: приехали пять такси с пассажирами, - диктор объявил, что отправляется самолет в Гонконг...
...Францисканец пошел пить пиво, а я остался один, дожидаясь своего рейса, - как и обычно, самолеты здесь либо опаздывают, либо прибывают раньше времени.
Моим соседом по самолету был маленький лысый китаец в чесучовом крахмальном пиджаке и в черных заутюженных брюках. (Мне что-то везет на соседей-стариков в самолетах!)
- Вы писатель из Москвы, - утверждающе спросил старик.
- Откуда вам это известно?
- Я читаю газеты. Я видел ваше фото и читал интервью. Как вам показался Кучинг, мистер Сай Мьен-фу?
(Так меня еще ни разу не называли.)
- Интересный город.
- Но еще более интересны проблемы нашего прекрасного города и нашего любимого Саравака. - Старик улыбнулся и закурил. - Позавчера в джунглях убили моего внука, он был функционером "Пассукан Герилья Рекъят Саравак". Это народная партизанская армия, детище Мао Цзе-дуна. Я не пойду на похороны, потому что ребенок сделал зло всей семье. Впрочем, я могу его понять. Только понять, - оправдать его невозможно.
- Почему?
- Тяга к восстаниям в Кучинге понятна, мистер Сай Мьен-фу. До сорок шестого года нами правили белые колонизаторы. А мы из чувства протеста учили детей мандаринскому языку и жили замкнутой общиной. А когда пришло время пускать детей и внуков - особенно внуков - в жизнь, они в ней не нашли себя. На мандаринском языке хорошо читать стихи любимой, но не договариваться о продаже товара или ремонте автомобиля. Агитаторы, которых сюда забрасывают на катерах из Пекина, говорят с нашими внуками на хорошем мандаринском языке. Они обещают им - после победы идей Мао - возможность говорить со всеми на мандаринском языке. "Пусть другие учат китайский, зачем нам учить их язык?" говорят нашим внукам. В партизаны уходят или из богатых, или из очень бедных семей, мистер Сай Мьен-фу. Одни пресыщены, другие голодны. Рабочие моих магазинов и ателье не идут в партизаны.
- Как вас зовут?
- Меня зовут Чень У-ли, мистер Сай Мьен-фу. Я хочу, чтобы вы поняли меня. Я не зря сказал вам про внука и про то, что я не пойду на похороны. Не считайте всех китайцев слепыми пешками Мао.
- Вы летите в Сингапур, мистер Чень У-ли?
- Нет.
- Куда, если не секрет?
- Я лечу в Гонконг, - ответил старик и, заученно улыбнувшись, вытер слезу, показавшуюся в уголке его немигающего, до странности круглого левого глаза.
В Сингапуре сразу же позвонил редактору поэтического журнала, единственного в республике, профессору Эдвину Тамбу. Пошли с ним в новый, великолепный отель "Малайзия". В холодном кондиционированном зале, попивая зеленый чай, Эдвин читал мне свои стихи. Я сделал перевод его стихов.
Я видел сильных мира сего,
Которые живут в двух ипостасях:
Одна - для друзей,
Другая - для видимости могущества.
(Они похожи на тень
Государственной машины.)
Несчастные люди - эти "сильные мира сего",
Ибо тень и есть тень.
Она меняется вместе с той объективностью,
Которая отражена
На воде, на жарком асфальте,
И на холоде тюремной стены.
Я понимаю это, и я стараюсь помочь
Бедным сильным мира сего
Сохранить в себе как можно дольше баланс:
Дружелюбия и официального могущества.
Но, видимо, нельзя пройти Сциллу и Харибду,
А я поэт, и у меня нет канатов,
Чтобы привязать их к мачте.
Да и откуда у меня мачта?
А если б она и была у меня
Сильные мира сего отнюдь не Одиссеи
Увы, не Одиссеи.
Бедные сильные мира сего!
Они лишены прекрасной
И недоступной для них возможности:
Терять вещи,
Ненужные вещи,
А может быть, нужные вещи.
Но ведь взамен утерянного
Они получат богатство и могущество,
Истинное могущество,
Ибо они получат дружбу,
Пусть дружбу слабых,
Но это сильнее, чем их нынешнее - видимое могущество.
Потом он прочитал стихотворение, которое называется "Брат":
Африканец может быть мне братом
До тех пор, пока он остается самим собой.
Но некоторые, выучив мини-смех и макси-манеры,
Важничают перед тем, как протянуть руку,
Или меряют меня надменным взглядом,
Встретившись в холодном баре.
Или, наоборот, чрезмерно зкзальтированы, подвижны,
А в этом проглядывает рабство
И желание спрятать это рабство
Не убить его и не отринуть,
Но именно спрятать.
Нет, эти африканцы лишь играют в африканцев,
И они не братья мне.
...В моем городе жил клерк,
Который так заботливо готовил себе одежду для смерти,
Что потерял самого себя при жизни.
Мы долго сидели с Эдвином.
- Понимаешь, сейчас появилась тенденция превратить Сингапур в экваториальный Китай, - говорил он. - Я против, когда Сингапур называют "экваториальной Европой". Но я не хочу стать подданным "экваториального Китая". Я за то, чтобы мы были просто Сингапуром, республикой, прекрасным, благословенным островом. Да, действительно, подавляющее большинство населения китайское. Да, нас, малайцев, здесь сто пятьдесят тысяч. Но я считаю: если мы хотим быть независимыми, если мы хотим быть республикой, мы не должны быть слепком - ни Пекина, ни Лондона, ни Тайбэя.
Готовлюсь к вылету в Австралию. Вечером писал корреспонденцию для "Правды".
Когда наш громадный "боинг" стало трясти, как лист, а он все летел и летел, несмотря на грозу, я подумал, что демократизм революционного технического мышления ярче всего выражается в вибрирующей мягкости креплений турбин и крыльев. Жесткость в сочленениях единого целого, подчиненного скорости, крепка только на первый взгляд.
Боже мой, как же обманчивы географические карты! И как чувствуется в них надменность европейцев! Путь из Лондона в Афины - если промерить по карте кажется более длинным, чем дорога из Сингапура в Австралию. Если на глазок часа два лёту, не больше. А лететь надо семь часов - над океаном. До Перта. Там нужно проходить паспортный контроль. А потом нужно пересекать всю Австралию - это еще шесть часов. Вот тебе и карты с глобусами! Тринадцать часов лёту - через утро и вечер, грозу и туман, солнце и сумрак.
В Перте в наш "боинг", порядком уставший во время перелета, - грозовой фронт преследовал нас от самого экватора (я вообще отношусь к аэропланам как к живым существам - у каждого из них своя история), - села японская семья: отец, мать, трое детей. Когда самолет взял курс на Сидней и пассажирам разрешили "закурить, отстегнув привязные ремни", я поразился тому, как слаженно и четко начал работать "механизм" этого маленького японского заоблачного сообщества. Ни суеты, ни громких указаний родителей. Все отлажено: старшая девочка занялась младшими братьями, жена укрыла ноги мужа пледом, а глава семьи углубился в изучение биржевых новостей, набранных петитом на восемнадцатой странице газеты.
Именно тогда я понял, что меня более всего покорило в Японии. Дисциплина чувств и отношений. Я никогда не видел в Японии надутых физиономий. Показывать окружающим обиду считается признаком дурного тона. Человек, который может кричать на других, - либо сумасшедший, либо гений. Толкнуть соседа в метро повод для трехминутных извинений. Плакать на людях - невозможное для японцев унижение. Ссориться при всех - такого не бывает, такого просто нельзя себе представить! Недосдать сдачу в кафе или в такси? Нет, это невозможно.
Контровский Владимир
Лондон Джек
Круз Андрей
Жюль Верн
Конан-Дойль Артур
Андреев Николай