Чтение 192–й страницы книги ~Волшебная гора~

становилось сомнительным, удержит ли он свою руку от пролития крови а
внутренние причины и импульсы все больше содействовали тому, что в
возвышенных умонастроениях Сеттембрини элементы орлиной смелости все
решительнее оттесняли голубиную кротость.
Его отношение к международным группировкам бывало нередко двойственным,
оно затуманивалось сомнениями и неуверенностью. Еще недавно, годика полтора
или два тому назад, он высказывал в разговоре с Гансом Касторпом
беспокойство по поводу дипломатических совместных действий его отечества и
Австрии они, с одной стороны, воодушевляли его, так как были направлены
против некультурной полуазиатской страны, против кнута и Шлиссельбурга, а с
другой - мучили, ибо это был недостойный союз с исконным врагом, с принципом
косности и порабощения народов. Большие займы, которые прошлой осенью
Франция предоставила России для постройки железнодорожной сети в Польше,
вызвали в нем столь же противоречивые чувства. Ибо Сеттембрини принадлежал к
франкофильской партии в своей стране, и тут нечему удивляться, ведь недаром
его дед приравнял дни июльской революции к дням сотворения мира но
соглашение этой просвещенной республики с византийскими скифами морально
смущало его, - однако при мысли о стратегическом значении этой
железнодорожной сети тягостная тревога сменялась облегчающей сердце надеждой
и радостью. Затем произошло убийство эрцгерцога, оно послужило для всех,
кроме немецких сонливцев, сигналом тревоги, указанием для понимающих, к
которым мы с полным правом можем причислить и Сеттембрини. Ганс Касторп
видел, что он как человек содрогается от такого злодейства, но видел также
его радостное волнение при мысли о том, что это - деяние народное и
освободительное, направленное против ненавистной ему цитадели зла{521}, хотя
нельзя было забывать, что акт этот - результат московских усилий.
Сеттембрини очень тревожился, что не помешало ему спустя три недели назвать
ультимативные требования, предъявленные некоей монархией к Сербии{521},
оскорблением человечества и чудовищным преступлением, - с точки зрения его
последствий, в характер которых он был посвящен но как раз их масон,
задыхаясь, приветствовал...
Словом, переживания Сеттембрини были весьма сложными, как и то роковое
событие, за быстрым назреванием которого он наблюдал, пытаясь намеками
открыть на него глаза своему воспитаннику однако национальная вежливость и
жалость мешали ему высказаться по этому поводу без всяких обиняков. В первые
дни мобилизации, в дни первого объявления войны, он взял привычку
протягивать гостю обе руки и пожимать ему руки, что глубоко трогало нашего
дуралея, но смысл такого отношения к нему не очень доходил до его сознания.
- Друг мой! - восклицал итальянец. - Порох, печатный станок - конечно,
именно вы когда-то изобрели их! Но если вы полагаете, что мы выступим против
революции... Саго...
В дни тоскливого, мучительного, как пытка, ожидания, когда нервы всей
Европы были напряжены до отказа, Ганс Касторп не виделся с Сеттембрини.
Беснующиеся газеты проникали теперь из глубин равнины прямо к нему на
балкон, пронизывали дрожью весь дом, наполняли удушливым смрадом пороха
столовую и даже комнаты тяжелобольных и морибундусов. Это были секунды,
когда сонливец, очутившись неведомо как на траве лужайки, еще не понимая,
что случилось, медленно приподнялся, потом сел и протер глаза... Но дорисуем
эту картину, чтобы верно воспроизвести движения его души. Подобрав ноги, он
встал и посмотрел вокруг. Он понял, что расколдован, спасен, освобожден, но
не себе обязан этим, как вынужден был со стыдом признаться, а выброшен из
прежней жизни внешними силами, для которых его освобождение было делом
весьма второстепенным и, так сказать, побочным. Хотя его скромная судьба и
исчезала на фоне всеобщих судеб человечества, не выражалась ли и в ней
какая-то предназначенная лично ему, а следовательно, божественная доброта и
справедливость? Не допустила ли опять к себе жизнь свое грешное и трудное
дитя, но без посулов дешевого благополучия, а только так вот - строго и
серьезно, через испытание, которое, может быть, означало совсем не жизнь, а
три почетных залпа в честь его, грешника? И вот он встал на колени, подняв
глаза и руки к небу, - хоть и сернисто-серое, оно уже не было пещерным
сводом над Греховной горой{522}.
В этой позе его и застал Сеттембрини, - выражаясь, конечно, образно,
ибо в действительности чопорность нашего героя не допустила бы столь
театрального зрелища. В чопорной действительности ментор застал его за
укладыванием чемоданов, ибо Ганс Касторп с минуты своего пробуждения
оказался втянутым в суету и водоворот торопливых отъездов, вызванных все
взорвавшим громовым ударом, прогремевшим на низменности. "Отечество"
напоминало развороченный муравейник. Колония живших здесь наверху очертя
голову ринулась вниз, на глубину пяти тысяч футов, в долину испытаний,
повисая на подножках игрушечного поезда, побросав багаж, который лежал
штабелями на перроне вокзала, кишевшего людьми, вокзала, до которого как
будто уже доносилась удушливая гарь сражений и Ганс Касторп ринулся вместе
со всеми. Среди этой сумятицы его обнял Лодовико, в буквальном смысле слова,
и как южанин (или как русский) расцеловал в обе щеки, что очень смутило
самовольно уезжавшего ученика. Но он чуть совсем не потерял самообладание,
когда Сеттембрини в последнюю минуту назвал его просто по имени, то есть
"Джованни", и, пренебрегая принятой на цивилизованном Западе формой
обращения, назвал его на "ты"!
- Е co i i giu, - сказал он, - i giu fi alme te! Addio, Giova i
mio*. Я желал для тебя другого отъезда, ну что ж, боги решили так, а не
иначе. Я надеялся, что ты уедешь работать, а теперь тебе предстоит сражаться
среди своих. Боже мой, оказалось, что это суждено именно тебе, а не нашему
лейтенанту. Как нами играет жизнь... Сражайся храбро там, где близкие тебе
по крови! Большего сейчас никто не может сделать. А меня прости, если я
остаток своих сил отдам на то, чтобы и мою страну вовлечь в борьбу на той
стороне, которую ей укажет ее дух и ее священные интересы! Addio!
______________
* Итак, на равнину, - сказал он, - наконец-то на равнину! Прощай, мой
Джованни! (итал.).

Ганс Касторп просунул голову среди десятка других голов, занявших все
окошко, и закивал поверх них. Сеттембрини тоже помахал ему правой рукой, а
безымянным пальцем левой слегка коснулся уголка глаза.

x x x

Где мы? Что это? Куда забросило нас сновиденье? Сумерки, дождь и грязь,
багровое зарево на хмуром небе, а небо беспрерывно грохочет тяжким громом,
им наполнен сырой воздух, разрываемый ноющим свистом, яростным, дьявольски
нарастающим воем, который, взметнув осколки, брызги, треск и пламя,
завершается стонами, воплями, оглушительным звоном труб и барабанным боем,
подгоняющим людей вперед все быстрее, быстрее... Вон лес, из него льются
бесцветные толпы солдат, они бегут, падают, прыгают. Вот цепь холмов на фоне
далекого пожарища, его багрянец порой словно сгущается, и из него взлетает
пламя. Вокруг нас волнистая пашня, изрытая, истерзанная. По краю леса
тянется грязное, покрытое ветками шоссе от него, изгибаясь дугой, ведет к
холмам непроходимый проселок, весь в кочках и рытвинах. В лесу - голые, без
ветвей обрубки деревьев!.. Вот дорожный указатель, но бесполезно обращаться
к нему, густой сумрак не дал бы нам прочесть надпись на доске, если бы даже
она не была выщерблена снарядом. Восток или Запад? Это равнина, это война. А
мы, испуганные призрачные тени на дороге, постыдно ищущие призрачной
безопасности и отнюдь не склонные к хвастовству и охотничьим рассказам, но
приведенные сюда духом нашего повествования, чтобы среди серых, бегущих,
падающих и подгоняемых вперед барабаном солдат, которые высыпают из леса,
отыскать нашего спутника стольких лет, нашего добродушного грешника, чей
голос мы так часто слышали, и еще раз заглянуть в его бесхитростное лицо,
перед тем как окончательно потерять его из виду.
Солдат этих доставили сюда, чтобы оказать решительное влияние на исход
сражения, продолжавшегося уже целый день и имевшего целью снова овладеть
позицией на холмах и расположенными позади них пылающими деревнями, которые
два дня назад были захвачены противником. Это полк, состоящий из
добровольцев, все молодежь, в большинстве - студенты, они на фронте недавно.
Их подняли по тревоге среди ночи, везли до утра поездом, потом они шли
полдня пешком под дождем, по ужасным дорогам, - и даже не по дорогам,
которые были забиты, а шагать пришлось по болотам и пашням, семь часов
подряд, в намокших шинелях, в полном снаряжении, это была отнюдь не
увеселительная прогулка чтобы не потерять сапоги, приходилось чуть не на
каждом шагу наклоняться и, засунув палец в ушко, вытаскивать ногу из жидкой
грязи. Поэтому им понадобился целый час, чтобы пересечь небольшую луговину.
И вот они здесь, их молодость все преодолела, их взволнованные и уже
измученные тела, чье напряжение поддерживается глубочайшими резервами
жизненных сил, не жаждут отнятого у них сна и не требуют пищи. Их мокрые,
забрызганные грязью, обрамленные ремешками лица под обтянутыми серыми,
сдвинутыми назад шлемами горят. Они горят от усталости и от потерь,
понесенных ими при прохождении через болотистый лес. Ибо враг, узнав о их
приближении, с помощью шрапнелей и крупнокалиберных гранат открыл перед ними
заградительный огонь он еще в лесу обрушился на их группы, выбивая людей из
строя, и с ревом, брызгами и пламенем хлещет теперь по широкому перелогу.
Они должны пройти перелог, эти три тысячи лихорадочно возбужденных
мальчиков, они в качестве пополнения должны решить исход атаки на окопы,
вырытые перед холмами и позади них, атаки на горящие деревни и продвинуться
до определенного пункта, обозначенного в приказе, который лежит в кармане у
командира. Их три тысячи, чтобы могло остаться хоть две, когда они дойдут до
холмов и деревень в этом - смысл их численности. Они - единое тело,
рассчитанное на то, чтобы даже при больших потерях оно еще было в силах
действовать и побеждать, все еще приветствовать победу тысячеголосым "ура",
невзирая на то, что многие отстали, выбыли из строя. Не один выбыл еще во
время форсированного марша, для которого они оказались слишком молодыми и
хрупкими. Побледнеет, покачнется такой юноша, с ожесточением потребует от