ты делаешь на бумаге. И если в жизни повторение каких-то ситуаций еще
возможно, то на бумаге это как бы немыслимо, потому что в литературе
или искусстве такие повторения будут называться клише, да? И также, как
ты избегаешь клиширования в литературе, ты стараешься уклониться от
этого -- каким-то естественным образом -- и в нормальном, повседневном
существовании. То есть происходит как бы безоткатное, линейное
движение.
[Волков:]
если говорить о жизни внутренней?
[Бродский:]
одной простой причине: я никогда всерьез к себе не относился. И это ни
в коем случае не кокетство. И вообще, за переменами внутренними следить
невозможно, если только они не принимают качественного характера. Когда
происходит нечто, чего ты сам за собой не подозревал.
[Волков:]
[Бродский:]
дописываешься. Когда в голову приходит какая-то фраза, которая в общем,
оказывается правдой и для твоего внутреннего состояния, да? Один такой
момент я помню очень отчетливо, это было году в 62-ом. Я написал стихи:
"Все чуждо в доме новому жильцу". На самом-то деле это, конечно, не про
жильца, это метафора такая была. Потому что я вдруг понял, что стал не
то чтобы новым человеком, но что в то же тело вселилась другая душа. И
мне вдруг стало понятно, что я -- это другое я. С тех пор такого
порядка перемен со мною, пожалуй, не происходило. Но, конечно,
интонация...
[Волков:]
[Бродский:]
говорят в народе, "ушла в глухую несознанку". Это психическое состояние
существовало и раньше, но постепенно стало проявляться со все большим
учащением. И в последние годы я, кажется, начал находить для него
форму. И для меня это стало сравнительно новым ощущением. Но это сдвиг,
заметный, скорее, на бумаге, нежели внутренне. То есть когда ты уже не
выходишь из себя, не реагируешь, и решения на бумаге уже не локальные,
а чисто зрительные. Или, скажем, дедуктивные.
[Волков:]
на родном языке?
[Бродский:]
перебравшись жить сюда, в Соединенные Штаты: "Немецкая изящная
словесность там, где я нахожусь". Все.
[Волков:]
[Бродский:]
завелся и... В прозе есть тот механический элемент, который, видимо,
сильно помогает. Я не знаю, я никогда особенно прозой не занимался. Что
касается стихописания -- это, конечно, несколько сложнее. Для того,
чтобы стишок написать, надо все время вариться в идиоматике языка. То
есть слушать его все время -- в гастрономе, в трамвае, в пивном ларьке,
в очереди и так далее. Или совсем его не слушать. Вся история
заключается в том, что, живя в Нью-Йорке, находишься в половинчатом
положении. С одной стороны, телефон звонит и все вроде бы продолжается.
А с другой стороны, ничего не продолжается. Такая вот фиктивная
ситуация. Было бы лучше вообще не слышать родного языка. Или наоборот
-- слышать его гораздо чаще. Чаще невозможно. Да? Если только не
создавать себе искусственной среды. Конечно же встречаешься с людьми из
России, говоришь с ними. Но, как правило, это вынужденный выбор,
вынужденное употребление языка. Не говоря уже о том, что тут иногда
приходится иметь дело с людьми, с которыми дома я даже и разговаривать
бы не стал. По сути дела, важно не на каком языке человек говорит, а
что он говорит. Но в этом отношении ситуация здесь ничуть не лучше, чем
в отечестве.
[Волков:]
увидеть вывески на родном языке. То есть для поэта значение имеет не
только звучащая речь, но и зримые образы. Это так?
[Бродский:]
гамма -- иная абсолютно. Но я не думаю, что на этом надо делать такое
уж сильное ударение. Потому что, в принципе, колористическая гамма
здесь такова, какой она и должна быть на самом деле. Для нормального
человека. Может быть, она такая, какой была в России до семнадцатого
года?
[Волков:]
скажем, пейзажа петербургского на нью-йоркский?
[Бродский:]
производит. Производит. Только влияет не просто смена пейзажа, а всего
окружения. Ты родился в этом городе, ты живешь в нем, умрешь. Ты знаешь
об этом городе все, до скончания света... Все тебе намозолило глаза. Ты
прошел множество стадий: любопытства, привязанности, уважения,
пассивного интереса, безразличия, отвращения. Когда живешь всю жизнь в
одном городе, тебя начинают, в конце концов, интересовать облака.
Климат, погода, перемены света. И сначала кажется, что та же история
должна повториться и здесь, в Нью-Йорке. Но Нью-Йорк чересчур
альтернативен -- чисто зрительно, я имею в виду. Это другая, в
сущности, система. Тут колоннаду поди найди. Да? И инерцию восприятия,
которая дома так помогала, здесь не обрести. Потому что, по сути, дело
не в смене колорита или пейзажа, а просто в инерции. В прерванной
рутине, и пока вновь обретешь это ощущение, не знаю, сколько времени
пройти должно.
[Волков:]
Нью-Йорк, а не Новая Англия -- осторожно, постепенно начинает требовать
своего места в ваших стихах? Или он так и остается в этом смысле чужим?
[Бродский:]
настолько, что становится как бы адекватным психическому состоянию
человека, его психологическим реакциям. То есть по крайней мере автору
его реакция может казаться адекватной. Это какой-то ритм, вполне
осознаваемый. Даже, может быть, естественный биологический ритм. А то,
что творится здесь, находится как бы в другом измерении. И освоить это
психологически, то есть превратить это в твой собственный внутренний
ритм, я думаю, просто невозможно. По крайней мере, невозможно для меня.
Да и не интересует меня особенно это. Надо сказать, сие никому не
удалось, не только человеку, который приехал, что называется, едва ли
не в гости. Но это не удалось и туземному человеку. Единственную
попытку каким-то образом переварить Нью-Йорк и засунуть его в изящную
словесность совершил Харт Крейн в своем "Мосте". Это замечательные
стихи. Там столько всего... Но естественным путем Нью-Йорк в стихи все
же не вписывается. Это не может произойти, да и не должно, вероятно.
Вот если Супермен из комиксов начнет писать стихи, то, возможно, ему
удастся описать Нью-Йорк.
[Волков:]
[Бродский:]
Федерико Гарсиа Лорка. Но из этого номера тоже, на мой взгляд, ничего
не вышло. Кроме одной замечательной метафоры -- "серая губка", или
что-то в этом роде. Потому что когда на некотором расстоянии, с
некоторым отстранением, смотришь на панораму Нью-Йорка,--
действительно, похоже на губку.
[Волков:]
Свержин Владимир
Посняков Андрей
Куликов Роман
Каменистый Артем
Мороз Александра
Никитин Юрий