Чтение 193–й страницы книги ~Горение~

- Все время бегу, Андрей Андреевич, бегу с закрытыми глазами, - жарко
заговорил Ероховский, когда выпили по третьей. - Норовлю ухватить то, что
является мне, вроде бы и ухватил, сажусь за стол, работаю сутки, потом
читаю - пантомима! А я норовил пиесу! Как Элькин с Коромысловым мечтали
стать Ероховским, так и Ероховский метит в Мицкевичи. Но Элькин с
Коромысловым - это я, это псевдоним, это сокрытие стыда, а Ероховский -
очевидность, троньте меня, троньте! Ну?

Я? Я.

А не Мицкевич.

"Будет хорош с Воровским, - подумал Глазов. - Тот пишет о литературе,
только б удержать этого Коромыслова-Мицкевича от рюмки, тогда выйдет толк".

- Это сознание правды, - продолжал Ероховский, - опрокидывает меня,
превращает в парию. Ин вино веритас. А когда все выпил, не правда на
донышке открывается, а череп, но с большими черными глазами и с верхней,
не сгнившей еще губой - иначе усмешку не поймешь, череп ведь смеяться не
может!

"Как мне осадить его? - продолжал думать Глазов трезво. - Мне бы только
его осадить, тогда ему цены не будет".

- Строка должна являться, она как прекрасная дама, а вместо строк тебя
окружают решетки, а за ними - рожи, красные, распаренные, луком пахнут! Я
ищу себе отключений, я норовлю выскочить из нашей обыденности, я люблю
риск, я хочу ощущать свою нужность, Андрей Андреевич... Вы меня понимаете?

- Я вас понимаю отменно, Леопольд Адамович. Я понимаю вас так хорошо
потому, что наш с вами общий друг много говорил о вас. Он говорил, что вы
очень доверчивы и любите риск. Поэтому-то я больше пить вам не дам...

- А я вас выставлю за дверь.

Глазов покачал головой:

- Не выставите. Ни в коем случае. Не выставите, оттого что нашего с
вами общего друга вчера убили. И убили его те люди, к которым вы едете в
Стокгольм, Леопольд Адамович.

Ероховский отвалился на спинку кресла, глаза его округлились, стали
прозрачными, будто провели мягкой тряпкой и стерли пыль.

- Вы с ума сошли, - прошептал он.

- Я в своем уме. А бороться пьяным нельзя. Так что ложитесь спать, я к
вам приду вечером и поведу вас откушать айсбайн, от него трезвеешь.

То, что Попов уже казнен, Глазов еще не знал: он получил сообщение из
Петербурга, что агент "Прыщик" прислал ему личную шифрованную телеграмму о
приговоре и о том, что сегодня все будет кончено. Глазов понял: Попов
обречен, поэтому "Прыщик" тому ничего не сообщил, а сразу ринулся в
департамент. Он понимал, этот ловкий "Прыщик", что, сообщи он Попову,
сразу будет раскрыт т о в а р и щ а м и; он предложил сыграть Глазову. Что
ж, Глазов сыграет. Ему ведь на руку казнь Попова. Он послал д е л о в у ю
в департамент. Он не поставит "срочно", это ж само собой разумеется, этого
дурак не поймет, а дурак в шифровальном отделе (пусть даже умный) все
равно букве следует. Нет пометки "срочно"? Нет. Раз не поступало указания,
чего ж начальство поправлять? У начальства на все свои резоны. Пока из
департамента отправят в охрану, пока оттуда перешлют в Варшаву - часы-то
идут... А успеют - молодцы, не посрамили чести мундира, спасли коллегу! И
спас не кто-нибудь, а он, Глазов, ястребиный глаз! И этому дрыгачу,
Ероховскому-Коромыслову, объяснить куда как просто:

"Да, погиб, коли б не я вовремя подоспел. Его спас и вас спасаю: и
ни-ни мне, назад отрабатывать поздно, в один миг т о в а р и щ а м отдам,
ославлю на весь свет, как п о д м е т к у".

Вернувшись к себе в номер, Глазов принял касторки, чтобы к вечеру быть
как стеклышко: надо было садиться за телеграммы, глядишь, что новенькое
подойдет, ему новенькое перед Стокгольмом необходимо. А на доверчивом и
добром Попове, коли его укокошат, можно поразительное дело оформить:
"Либерал, гуманист, воробья не обидит, пал от рук революционных садистов,
именующих себя социал-демократами, кто станет разбираться - русские ли,
польские, одно слово, анархисты, террором действуют, руки в крови, тюрьма
по ним тоскует, выдать их следует Петербургу - скопом, как кровавых и
дерзких преступников, скрывающихся в Стокгольме от справедливого суда".

"Имею честь всеподданнейше просить Ваше Императорское Величество, для
пользы дела, освободить меня от обязанностей председателя Совета Министров
до открытия Государственной думы, когда я кончу дело о займе. Позволю себе
всеподданнейше формулировать основания, которые побуждают меня
верноподданнически поддерживать мою вышеизложенную просьбу.

1. Я чувствую себя от всеобщей травли разбитым и настолько нервным, что
я не буду в состоянии сохранять то хладнокровие, которое потребно в
положении председателя Совета Министров, в особенности при новых условиях.

2. Отдавая должную справедливость твердости и энергии министра
внутренних дел, я тем не менее, как Вашему Императорскому Величеству
известно, находил несоответственным его образ действия и действия
некоторых местных администраторов, в особенности в последние два месяца,
после того, когда фактическое проявление революции было подавлено. По
моему мнению, этот прямолинейный образ действий раздражил большинство
населения и способствовал выборам крайних элементов в Думу как протест
против политики правительства.

3. Появление мое в Думе вместе с П. Н. Дурново поставит меня и его в
трудное положение. Я должен буду отмалчиваться по таким действиям
правительства, которые совершались без моего ведома или вопреки моему
мнению, так как я никакой исполнительной властью не обладал. Министр же
внутренних дел, вероятно, будет стеснен в моем присутствии давать
объяснения, которые я могу не разделять.

4. По некоторым важным вопросам государственной жизни, как, например:

крестьянскому, еврейскому, вероисповедному и некоторым другим, ни в
Совете Министров, ни во влиятельных сферах нет единства. Вообще я
неспособен защищать такие идеи, которые не соответствуют моему убеждению,
а потому я не могу разделять взгляды крайних консерваторов, ставшие в
последнее время политическим кредо министра внутренних дел.

5. В течение шести месяцев я был предметом травли всего кричащего и
пишущего в русском обществе и подвергался систематическим нападкам имеющих
доступ и Вашему императорскому величеству крайних элементов. Революционеры
меня клянут за то, что я всем своим авторитетом и с полнейшим убеждением
поддерживал самые решительные меры во время активной революции; либералы
за то, что я по долгу присяги и совести защищал и до гроба буду защищать
прерогативы императорской власти; а консерваторы потому, что неправильно
мне приписывают те изменения в порядке государственного управления,
которые произошли. Покуда я нахожусь у власти, я буду предметом ярых
нападок со всех сторон. Более всего вредно для дела недоверие к
председателю Совета Министров крайних консерваторов - дворян и высших
служилых людей, которые, естественно, всегда имели и будут иметь доступ к
царю, а потому неизбежно вселяли и будут вселять сомнения в действиях и
даже намерениях людей, им неугодных.

6. По открытии Думы политика правительства должна быть направлена к
достижению соглашения с нею или же получить направление весьма твердое и
решительное, готовое на крайние меры. В первом случае изменение состава
министерства должно облегчить задачу, устранив почву для наиболее
страстных нападок, направленных против отдельных министров и в особенности
главы министерства, по отношению которых за бурное время накопилось
раздражение той или другой влиятельной партии, в таком случае все
соглашения будут достигнуты гораздо легче. При втором решении
правительственная деятельность должна сосредоточиться в лице министров
внутренних дел, юстиции и военных властей, и при таком направлении дела я
мог бы быть только помехою, и, как бы я себя ни держал, в особенности
крайние консерваторы будут подвергать меня злобной критике.

Я бы мог всеподданнейше представить и другие, по моему мнению,
основательные доводы, говорящие в пользу моей просьбы освободить меня от
поста председателя Совета Министров до открытия Думы, но мне
представляется, что и приведенных доводов достаточно, чтобы моя просьба
была милостиво принята Вашим Величеством.

Я бы гораздо раньше обратился с этой просьбою, уже тогда, когда я
заметил, что положение мое, как председателя Совета Министров, было
поколеблено, но я не считал себя вправе этого сделать, пока финансовое
состояние России внушало столь серьезные опасения. Я сознавал свою
обязанность приложить все мои силы, дабы Россию не постиг финансовый крах
или, что еще хуже, чтобы не создались такие условия, при которых Дума,
пользуясь нуждою правительства в деньгах, могла заставить идти на уступки,
отвечающие целям партий, а не пользе всего государства, неразрывно
связанного с интересами Вашего Императорского Величества. Все
революционные и антиправительственные партии недаром ставят мне в
особенную мою вину мое преимущественное, если не исключительное участие в
этом деле. Теперь, когда заем окончен и окончен благополучно, когда Ваше
Императорское величество может, не заботясь о средствах для ликвидации
счетов минувшей войны и при наступившем, до известной, по крайней мере,
степени, успокоении, обратить все высочайшее снимание на внутреннее
устроение империи, направив в надлежащее русло деятельность Думы, я считаю
за собою некоторое нравственное право возобновить перед Вашим величеством
мою просьбу.

Поэтому осмеливаюсь повергнуть к стопам Вашего императорского
величества всеподданнейшее мое ходатайство о всемилостивейшем соизволении
на увольнение меня от должности председателя Совета Министров.

Вашего Императорского Величества покорнейший слуга Сергей Витте".

Государь показал Трепову письмо Витте после ужина, сыграв две партии в
шашки с императрицей, - Александра Федоровна говаривала: "Я не люпиль