Чтение 195–й страницы книги ~Графиня Де Шарни~

мере месяц. Мысль об этой проделке пришла ему, когда он пил со своим старым
знакомцем, и он тут же выложил ее; у знакомца даже загудело в ноге, которую
он оставил при Фронтенуа и которую государство великодушно заменило ему
деревяшкой.

Они разом потребовали четвертную бутылку, каковую хозяин незамедлительно
и принес.

Только они приступили к ее распитию, как инвалиду тоже пришла идея.

А заключалась она в том, чтобы не допивать эту бутылку, а взять маленький
бочоночек, опорожнить в него эту бутылку, добавить туда еще две бутылки и
прихватить бочонок с собой на тот случай, если возникнет необходимость
утолить жажду.

Свое предложение инвалид обосновывал тем, что смотреть вверх - занятие,
крайне возбуждающее жажду.

Куафер снисходительно усмехнулся, а поскольку кабатчик объявил им, что
ежели они не намерены пить в кабачке, то нечего им тут и торчать, наши
шутники приобрели у него коловорот и бочонок, коловорот сунули в карман, в
бочонок залили три бутылки вина и, когда пробило полночь, в полнейшей
темноте отправились на Марсово поле, отодрали там доску, забрались под
алтарь, после чего, улегшись на песок, мирно заснули, разделенные стоящим
между ними бочонком.

Глава 18

ПЕТИЦИЯ

Бывают моменты, когда народ, непрестанно подстрекаемый, вздымается,
словно прилив, и необходим какой-нибудь гигантский катаклизм, чтобы он,
подобно океану, вернулся в пределы, отведенные ему природой.

Вот так многочисленные события, происшедшие в течение двух первых недель
июля, привели народ Парижа в крайнее возбуждение.

В воскресенье, десятого, ожидали катафалк с останками Вольтера, но плохая
погода не позволила устроить торжество, и катафалк остановился у
Шарантонской заставы, где весь день стояла толпа.

В понедельник, одиннадцатого, погода прояснилась, процессия двинулась в
путь и пересекла при огромном скоплении народа весь Париж, сделав остановку
перед домом, в котором умер автор "Философского словаря. и "Орлеанской
девственницы., чтобы г-жа Вилет, его приемная дочь, и семейство Калас могли
под пение хора Оперы возложить венки на гроб.

В среду, тринадцатого, в соборе Парижской Богоматери представляли "Взятие
Бастилии., играл большой оркестр. Четырнадцатого, в четверг, была годовщина
Федерации, происходило паломничество к Алтарю отечества; три четверти
населения Парижа пришло на Марсово поле; оно все выше поднимало головы,
крича: "Да здравствует нация!" - и любуясь повсеместной иллюминацией, в
сиянии которой дворец Тюильри, мрачный и безмолвный, казался гробницей.

Пятнадцатого, в пятницу, - голосование в Национальном собрании под
охраной четырех тысяч штыков и тысячи пик Лафайета, петиция толпы, закрытие
театров, крики и волнение весь вечер и часть ночи.

Наконец, переход якобинцев к фейанам, ужасные сцены на Новом мосту, где
шестнадцатого полицейские отколотили Фрерона и арестовали какого-то
англичанина и итальянца по фамилии Ротондо, возмущение на Марсовом поле,
когда Бийо обнаружил в петиции вставку Лакло, народное голосование о
низложении Людовика XVI и уговор собраться завтра для подписания петиции.

Мрачная, тревожная ночь, полная смятения, когда заправилы якобинцев и
кордельеров, знающие козыри противников, попрятались, а честные,
простодушные члены партий обещали, что бы ни произошло, собраться и
продолжить начатое дело.

Бодрствовали и другие, испытывающие не столь чистые, а главное, не столь
человеколюбивые чувства; то были люди, полные ненависти, которые появляются
при всяком большом общественном потрясении, любят смуту, беспорядки, вид
крови, точь-в-точь как стервятники и тигры любят армии, оставляющие после
битвы трупы.

Марат, убежденный (или делающий вид, будто убежден), что ему грозит
опасность, что его преследуют, сидел со своей навязчивой идеей у себя в
подземелье; он жил во мраке, как пещерные животные или ночные птицы, и из
этого мрака, словно из расщелины Трофония, или расщелины в Дельфах, каждое
утро исходили мрачные пророчества, разбросанные по страницам газеты,
называвшейся "Друг народа." Уже несколько дней газета Марата сочилась
кровью; после возвращения короля он предложил в качестве единственного
средства для защиты прав и интересов народа единоличного диктатора и
всеобщую резню. По Марату, прежде всего нужно было перебить Национальное
собрание и перевешать все власти, но затем, видно, перевешать и перебить ему
показалось недостаточным, и он в качестве варианта предложил рубить руки,
отрезать пальцы, закапывать живьем в землю и сажать на кол. Было самое время
врачу Марата прийти к нему и, как обычно, сказать:

"Марат, вы пишете кровью. Мне пора сделать вам кровопускание."

Отвратительный горбун Верьер, уродливый карлик с длинными ногами и
руками, которого мы видели в начале этой книги, когда он возбуждал волнения
пятого и шестого октября, а после этого пропал во мраке, появился вновь; он,
.видение Апокалипсиса., пишет Мишле, появился верхом на белом коне смерти;
его длинные ноги с огромными коленями и ступнями свисали вдоль боков коня, и
на каждом углу, на каждом перекрестке он останавливался, словно вестник
беды, и призывал народ собраться завтра на Марсовом поле.

Представший на этих страницах впервые Фурнье, по прозвищу
Фурнье-американец, но не потому, что он родился в Америке - родом Фурнье был
овернец, - а потому, что был надсмотрщиком над неграми в Сан-Доминго,
разорившийся, озлобившийся после проигранного процесса, ожесточенный
молчанием, каким Национальное собрание отвечало на два десятка направленных
ему петиций - а объяснение у него было простое: заправилы Национального
собрания были плантаторами, как Ламеты, или друзьями плантаторов, как Дюпор
и Барнав, - так вот, Фурнье, затаивший кровожадные мысли, с ухмылкой гиены
на лице, поклялся себе, что при первой возможности отомстит им, и сдержал
слово.

Итак, посмотрим, какая ситуация сложилась в ночь с шестнадцатого на
семнадцатое июля.

Король и королева с тревогой ждали в Тюильри: Барнав обещал им победу над
народом. Он не сказал, какой будет победа и каким способом достигнута, но
это их и не интересовало, средства их не касались, лишь бы это пошло им на
пользу. Только король жаждал этой победы, потому что она улучшит позиции
королевской власти, королева же - потому, что она станет началом мщения, а
народу, который, по ее мнению, причинил ей столько страданий, она имеет
полное право отомстить.

Национальное собрание, опирающееся на искусственное большинство, которое
дает собраниям подобного рода чувство спокойствия, ждало событий, можно
сказать, бестревожно; оно приняло меры; что бы ни произошло, за ним стоял
закон, и, если дело не удастся, если уж придется, оно произнесет крайнее
слово: общественное спасение!

Лафайет тоже ждал без всякого страха: у него была национальная гвардия,
пока еще преданная ему, а в ней девятитысячный корпус, составленный из
бывших военных, французских гвардейцев и навербованных волонтеров.

Корпус этот принадлежал скорее армии, нежели городу, к тому же он был на
жалованье, и его называли .наемная гвардия." И завтра этот корпус вступит в
дело, если понадобится учинить расправу.

Ждал и Байи вместе с муниципалитетом. Байи, проведшего жизнь в кабинете,
в научных трудах, вдруг вытолкнули в политику, на площади, на перекрестки.
Накануне отчитанный Национальным собранием за мягкость, проявленную вечером
пятнадцатого июля, он уснул, положив голову на закон о военном положении,
который завтра он, если понадобится, применит со всей строгостью.

Якобинцы тоже ждали, но рассредоточившись. Робеспьер прятался; Лакло,
после того как вычеркнули его добавление, надулся; Петион, Бриссо и Бюзо
держались наготове, они понимали, что завтра будет трудный день; Сантер,
который в одиннадцать утра должен был пойти на Марсово поле, чтобы отозвать
петицию, принесет им новости.

Кордельеры спасовали. Дантон, как мы уже рассказали, был в Фонтене у
своего тестя, Лежандр, Фрерон и Камил Демулен присоединились к нему.
Остальные будут бездействовать: руководители сбежали.

Народ, ничего об этом не знающий, придет на Марсово поле, будет там
подписывать петицию, кричать: "Да здравствует нация!" - и танцевать
хороводом вокруг Алтаря отечества, распевая знаменитую в 1790 году "Пойдет!
Пойдет!"

Между 1790 и 1791 годами реакция вырыла пропасть, и, чтобы заполнить ее,
понадобятся убитые семнадцатого июля!

Но как бы там ни было, день обещал быть великолепным. С четырех утра все
торговцы-разносчики, что зарабатывают в местах скопления народа, эти цыгане
больших городов, продающие вареные яйца, пряники, пирожки, потянулись к
алтарю отечества, который, подобно огромному катафалку, возвышался посреди
Марсова поля.

Художник, устроившийся шагах в двадцати со стороны реки, старательно
зарисовывал его.

В половине пятого на Марсовом поле находилось уже человек сто пятьдесят.

Люди, встающие в такую рань, - это, как правило, те, кто плохо спит, а
большинство плохо спящих - я говорю о мужчинах и женщинах из народа это те,
кто накануне поужинал скудно или вообще не ужинал.

Ну, а у человека, который не ужинал и плохо спал, в четыре утра
настроение обыкновенно скверное.

Словом, среди тех полутора сотен, что обступили Алтарь отечества, было
немало людей в дурном настроении и, что главное, с хмурыми лицами.

Вдруг торговка лимонадом, поднявшаяся на помост, вскрикнула.

Сверло коловорота вонзилось ей в башмак.

Она позвала на помощь, сбежались люди. В помосте были просверлены дырки,
происхождение которых для всех оставалось загадкой, и только сверло,