Чтение 195–й страницы книги ~Проза и ессе, переводы~

в сумрак, где фильм поет.

Шумит кинолес блестящий,

пальмовый, настоящий,

и в луче серебристом

дым сигарет снует.

Как славно тут притулиться,

скрыться от непогоды,

с плюшевым креслом слиться

и умолкнуть на годы.

Плещет в сердце бездомном

река в серебристом свете.

Дремлешь в том зале темном

любовным письмом в конверте:

"Ты -- как звезда над бором.

Ложусь я в постель пустую.

Где тот мост, на котором

встретимся вновь?

Целую".

Выходишь грустен, туманен,

заарка-заэкранен,

бредешь пустырем и шепчешь:

тут бы и кончить дни,

в кинозалах случайных.

Это -- царство печальных.

В них так просто забыться.

Как прекрасны они.

1947

___

Конь в театре

На премьеру сатирического представления

по ошибке послали коню приглашение;

дескать, "имеем честь, лучшее место, такой-то вечер".

Конь приехал, но запоздал, в расчете на пышную встречу.

Билетер не хотел пускать. Но швейцар наклонился слева:

-- Могут быть неприятности, лучше впустить, коллега.

Конечно, ржет и паскудит... А вдруг он инкогнито,

Некто?

С виду он конь, а по сути, может, какой директор.

Дожили: все иллюзорно. Поди разберись со всеми.

Простой человек не пустит. А после скандалят в сейме.

Пустим. -- Они поклонились. Конь в фойе оказался.

Тихо заржал от восторга. Потом слегка причесался.

И отправился в зал. Там в первом ряду улегся.

Солидно взглянул на сцену. И зрелищем сим увлекся.

На сцене пела певица, ладонь прижимала к сердцу.

Однако спустя полчаса заскучал он и начал вертеться.

Кто-то ему улыбнулся, что коню было очень лестно.

Конь потянулся и встал (копытами в плюш) на кресло

и стал раздавать поклоны. Причем весьма безупречно:

посланникам очень сердечно,

студентам вполне беспечно.

Каждому, дескать, свое -- будто он знал Лукреция.

В антракте конь овладел словами "аспект" и "концепция"

и сыпал ими на все стороны, производя колоссальный эффект:

игогогогоконцепция, игогогогоаспект.

Конь говорил. Публика ловила его слова.

Потом прибежал фотограф. Кинооператор накрутил

две ленты.

А в финале программы на сцене была намалевана трава.

Конь вскочил. И траву съел. И сорвал аплодисменты.

1953

___

В лесничестве

Здесь, где купелью сонной

звезды мой смех встречают,

кирпичный домик спасенный

холм золотой венчает

в лесничестве Пране, ставшем

осенним спасеньем нашим.

Гаснут в комнатах теплых

лампы и блеск улыбок.

Сколько осени в стеклах!

А в осени -- сколько скрипок!

И в них, друг друга толкая,

печали поют, не смолкая.

За окнами лес и поле,

лес -- разговор сосновый.

С тихой неясной болью

день умирает новый,

и меркнет свет постепенно,

словно свечи Шопена.

Месяц в серебряной чаще,

в теплом ночном тумане,

одетый в парик блестящий,

играет, как Бах на органе.

А путь сверкающий Млечный

ночные холмы объемлет.

И этой музыке вечной

лесничество Пране внемлет.

О лесничество Пране!

Ропот дубов и грабов.

Ламп и свечей мерцанье,

мерцанье улыбок храбрых.

И крыши взмах черепичный

гудит, как рояль концертный.

У каждой стены кирпичной

месяц поет бессмертный.

Пустое стекло смеется.

Тропинка вьется, как в сказке.

В листве золотистой вьется

серебряный след коляски.

Серебряный месяц молча

в затылок лошадке светит.

Заснувший извозчик ночью

в лесничество Пране едет.

И звезды, как снег, заносят

крыльцо лесничества Пране.

Но каждой сентябрьской ночью

в забитой оконной раме --

в нашей комнате грустной,

сердцу биться мешая,

в твоем зеркальце узком

светит звезда большая.

___

Песня о знамени

Польское знамя Тобрука

встречает под Нарвиком друга,

встречает, как мертвого сына,

знамена Монте Кассино.

И каждое знамя -- с дырою.

И плотью своей дырявой

сходно с земной зарею,

с польской, с бело-кровавой.

И вьется сквозь снежную замять

бело-кровавый, как память,

флаг овеянный славой,

белый, как снег лавинный,

кровавый, как сумрак винный,

бело-кровавый.