все же находятся более или менее под контролем твоего воображения. В
Нью-Йорке же и пропорции, и воображение твое абсолютно отметаются в
сторону, как не имеющие никакого отношения к реальности.
[Волков:]
специфически нью-йоркские истории?
[Бродский:]
катастрофические ситуации, что и в отечестве. А так ничего особенного
не происходило. Но я помню, как мне приснился первый стопроцентно
нью-йоркский, как мне представляется, сон. Приснилось, что мне нужно
отсюда, из Гринвич-Виллиджа, отправиться куда-то на 120-ю или 130-ю
улицу. И для этого мне надо сесть на метро. А когда я подхожу к метро,
то вдруг вижу, что весь этот Бродвей -- то есть отсюда до, скажем,
Гарлема или даже дальше -- поднимается и становится вертикально! То
есть вся эта длинная улица внезапно превратилась в жуткий небоскреб. И
поэтому метро перестает быть метро, а становится лифтом. И я поднимаюсь
куда-то, ощущая при этом, что Бродвей становится на попа! Это было
потрясающее ощущение! Вероятно, тут была какая-то эротика. И доехав
таким образом до 120-й улицы, я выхожу из лифта на перекресток, как на
лестничную площадку. Это был совершенно новый для меня масштаб сна.
[Волков:]
эротикой европейской и американской?
[Бродский:]
как, впрочем, и объектом этого дела -- никакой особенной разницы нет.
Может быть, люди здесь менее склонны к резиньяции, но это, я думаю,
сейчас довольно-таки универсальное явление.
[Волков:]
Нью-Йорке по официальным данным не менее двадцати процентов населения
-- гомосексуалисты. А здесь, в Виллидже, я думаю, пропорция обратная,
то есть гетеросексуалов не больше двадцати процентов. И к этому,
насколько я могу заметить, эмигранты из России привыкают не сразу. Но
привыкают. Недавно мы с Марианной гуляли по нашему району, недалеко от
Линкольн-центра. Было хорошее воскресное утро, солнышко светило,
парочки влюбленные шли навстречу одна за другой. И, глядя на них, я
подсознательно испытывал какое-то неудобство. Что-то казалось мне
непривычным. А дело в том, что большинство парочек были -- мужчина и
женщина. Между тем как я уже привык к тому, что если идет парочка
навстречу, то это обязательно -- мужчина и мужчина. Потому что
сексуальная демография нашего района уже приближается к
гринвич-виллиджской.
[Бродский:]
меня рядом -- Кристофер-стрит, самая главная улица по этой части в
Штатах и, тем самым, в мире. Но на меня это никакого особенного
впечатления не производит. Здесь огромное количество девиц, и, в общем,
на меня хватает.
[Волков:]
да любовь?
[Бродский:]
мне все это дело. Но исключительно, я думаю, по соображениям пьяного
красноречия, а не в порыве любовных чувств.
[Волков:]
община. Становится ли колония языковая также и артистической колонией?
Ощущаете ли вы, что взаимная потребность в общении увеличивается?
[Бродский:]
дружбы -- среди соотечественников нет. Единственный человек, с которым
я был мало знаком в России,-- это Миша Барышников. Здесь мы с ним
видимся довольно часто -- просто потому, что он совершенно потрясающий
человек. Человек потрясающего ума и интуиции. Человек, который --
помимо всего прочего! -- знает стихов на память гораздо больше, чем
я... Вообще, теоретически, вся эта идея -- артистической колонии --
абсолютно фиктивная. Эта идея выросла из традиции XIX века. В Америке
такое просто немыслимо, противоестественно. То есть идет против
естества страны. Потому что идея богемы, идея колонии артистов
возникает только в централизованном государстве. Она возникает как
зеркальное отражение этой централизации: чтобы сомкнуться, чтобы
противостоять. Поэтому идея богемы, по-моему, может выжить только в
современной Москве. Поскольку более централизованного государственного
аппарата, чем там, в данный момент просто не существует. То есть Москва
-- это пока что имперская столица, действительно. Ведь в чем идея
артистической колонии? В противостоянии поэта и тирана. А это возможно
только тогда, когда, скажем, вечером в опере они встречаются. Тиран
сидит в ложе -- поэт в партере. Он представляет себя карбонарием, в
воображении своем он вытаскивает револьвер. А вообще-то он бормочет
нечто сквозь зубы и бросает гневный взгляд. Вот и вся идея богемы.
Существует другая идея. Идея объединения людей эстетического -- в
принципе конечно же этического -- знания. Как ирландские монахи,
которые пытались сохранить знание, культуру, литературу, язык. То, что
происходит сегодня -- и в России, и здесь,-- с этим на самом-то деле не
имеет ничего общего. Хотя все мы помним, что Россия -- страна с
огромными ресурсами, с невероятными человеческими возможностями. И
какой бы отток культуры, интеллигенции из нее ни происходил, она рано
или поздно из своих недр что-нибудь эдакое выдаст и всех удивит. Это,
если угодно, количественный эффект. Это просто огромная страна,
огромная культура. А в том, что касается литературы,-- один из самых
грандиозных языков. И поэтому совершенно неизбежно, что в недрах этого
языка возникнут явления, которые всех нас будут сводить с ума.
Независимо от того, где будет находиться человек, говорящий или пишущий
на этом языке -- в Москве, Питере, Париже или Нью-Йорке.
[Волков:]
[Бродский:]
вспомнить. Но одно могу сказать: он на меня произвел -- и производит --
колоссальное впечатление. Причем вовсе не своими качествами танцовщика,
тем более, что в этой области я специалистом ни в коем роде не являюсь.
А прежде всего -- своим совершенно невероятным природным интеллектом. Я
вообще отношусь к людям, которые меня моложе, с некоторым -- как бы это
сказать? Ну, как старшеклассники относятся к приготовишкам? Такой
взгляд сквозь пальцы, да? А Барышников моложе меня почти на десять лет.
Но Барышников -- это существо абсолютно уникальное. Он родился день в
день с Вольфгангом Амадеем Моцартом. И у них, я думаю, масса общего.
Вообще же, если говорить о людях, с которыми меня судьба и
обстоятельства свели вне России, то это, в первую очередь, Оден. Это
Стивен Спендер, Сюзен Зонтаг, Дерек Уолкот, Чеслав Милош, сэр Исайя
Берлин... Вот знакомства, за которые я благодарен судьбе в связи со
своим перемещением в пространстве. Имея в виду профессиональные,
литературные дела. И это Барышников, если говорить не о литературе, а о
чисто человеческих отношениях. Вот имена, которые сразу же приходят в
голову, если иметь в виду людей, которые пользуются определенной
известностью. Но меня-то как раз в них интересует не столько их
известность или деятельность, сколько какие-то иные их качества. Хотя и
естественно смотреть на человека сквозь призму его деятельности. Но на
Барышникова, между прочим, я сквозь призму его деятельности не смотрю.
[Волков:]
бежавших из России. И в разговорах с ними выяснил, что побег для них --
страшная психологическая травма, незаживающая рана, даже если с того
дня прошло шестьдесят лет. Некоторые стараются эту травму скрыть.
Другие, напротив, охотно ее "психоанализируют". Вас из России
фактически выслали. Мы с Марианной -- просто уехали, хотя и не без
существенных неприятностей. И это тоже было травмой. И боль до сих пор
не прошла. Барышников совершил побег. Вы с ним говорили об этом?
Обсуждали эту проблему с психологической точки зрения?
[Бродский:]
психологизировать и тем более обобщать тут трудно, потому что всякий
раз это, видимо, происходило определенным, уникальным образом.