Чтение 196–й страницы книги ~Проза и ессе, переводы~

В холодном полночном мраке

собрались польские флаги,

собрались родные знамена,

друг друга зовут поименно.

Внимая смертельному грому,

знамя -- одно другому --

во мраке военном страшном

шепчет: "Будь же отважным.

Будь же сильным: не плачься.

Нигде на свете не прячься.

Ни злость Иудина взгляда,

ни бомбы, ни грохот снаряда,

ни самое адское пламя

не выкрасят польское знамя.

Останется честным и чистым.

Промчится по склонам гористым.

Промчится по всем переправам

рассветом бело-кровавым,

безумной зарей над равниной.

Останется чистым и правым,

белым, как снег лавинный,

кровавым, как сумрак винный,

бело-кровавым".

Меркнут звезды. Светает.

На ветку птица взлетает.

Встает, как мальчик беззубый,

польский рассвет безумный.

Ущелья и горные тропы,

склоны в лесистых войсках,

ночные холмы Европы

покрыты знаменем польским.

И в дырах разверстых, во мраке,

где облако дымное тает,

кроваво-красные маки

на польской крови взрастают.

В безумном грохоте боя

знамена между собою

друг другу шепчут: не плачьте.

Пока хоть лоскут на мачте,

под нами земля покуда,

останется польское знамя

таким, как прежде, повсюду.

Повсюду, на год, на век ли,

повсюду: во льду и в пекле,

в земле африканской, мурманской,

гонимо долей цыганской,

останется гордым и правым,

в собственной смерти повинным

рассветом бело-кровавым,

белым снегом лавинным,

сгустком кровавым винным,

бело-кровавым.

И знамя рыдает, словно

оно в чьей-то смерти виновно.

Погибнуть должно оно тоже

за то, что с другими не схоже,

что с ложью оно не знакомо,

столько не было дома,

за то, что не знают другие

такой неземной ностальгии,

за то, что ходит в заплатах,

как смерть у Шопена в балладах,

за то, что ночью устало

его Богоматерь латала.

Для смерти любая причина

подходит в грохоте боя.

Но вот уж приходит дивчина.

Берет знамена с собою.

Восходит с ними по кручам,

несет их высоко, высоко,

уносит их к самым тучам,

все выше, выше дорога.

За тучи, где свет все полнит,

где все-то на свете помнят.

Повыше -- где только слава

и Варшава, моя Варшава,

Варшава, как песня о жизни

в кроваво-белой отчизне,

оставшейся чистой и правой

с кроваво-белой Варшавой,

с Варшавой, как флаг над равниной.

белой, как снег лавинный,

с Варшавой, овеянной славой,

кровавой, как сумрак винный,

бело-кровавой, бело-кровавой,

бело-кровавой, невинной.

___

Из Циприана Камилла Норвида

В альбом

(Из фантазии "За кулисами")

Помимо Данте, кроме Пифагора,

Помимо женщин, склонных к исступленью,

Когда им чрево пучит мандрагора,

И я был в Лимбах... помню, к сожаленью!

В порядке подтвержденья или моды

Томов двенадцать накатать бы кряду...

Устал! Махну куда-нибудь на воды;

Довольно я постранствовал по Аду!

Предпочитаю мыкаться в коляске,

Вращать глазами, клацая зубами,

Века, эпохи смешивая в тряске

В мозгу, как в чаще ягоды с грибами,

Быть [здесь] и [там], [сегодня], но и [после],

Как ниже -- выше -- явствует из текста,

Но и не рваться из пучины вовсе,

И не забыть, что посетил [то место]...

Как было там? Встречался ли с родными

И с ближними? Что делал там так долго?

Там близких нет, лишь [опыты] над ними,

Над сердцем человеческим -- и только.

Там чувств не видно. Только их пружины,

Взаимосвязью одержимы мнимой,

Подобие бессмысленной машины,

Инерцией в движенье приводимой.

Там [целей] нет. Там введена в систему

Бесцельность. Нет и Времени. В коросте

Там циферблаты без цифири в стену

Тупые заколачивают гвозди.

Но не событий считыватель точных,