как чрезвычайно ценный документ, характеризующий мышление не только и
не столько Ахматовой, сколько самой Чуковской и всего слоя русской
интеллигенции, ею представляемого. И я запомнил одну поразившую меня
запись Чуковской шестидесятого года. Она пишет о Георгии Адамовиче,
живущем в Париже. До нее дошла, кажется, книга его критической прозы. И
вот Чуковской представляется, что это весточка из какого-то
запредельного мира: оказывается, что-то где-то происходит и помимо
метрополии. Кто-то еще пишет и печатается по-русски где-то там, в
Париже. И я помню, как, прочтя это, вдруг перенесся в шестидесятый год
и с содроганием представил себе реальную ситуацию тех лет. Ведь
действительно, для тогдашней интеллигентской среды даже понятия такого,
как русская зарубежная культура, не существовало. То есть был полностью
отрезан огромнейший культурный пласт, и это чрезвычайно негативно
влияло на культурный баланс внутри страны.
[Бродский:]
метрополии можно объяснить не только эффективностью совершенного
отрезания или обрезания, но также простой географией. Потому что, когда
вы думаете о Западе, то все-таки вспоминаете в первую очередь не о
живущих там русских эмигрантах. Когда вы думаете о Париже, то первая
мысль не о том, что там жили Ходасевич или Адамович, а о Валери или
Сартре, да? То есть имеет место нормальный культурно-географический
принцип, в связи с которым и не должно особенно задумываться о
существовании русского культурного островка на Западе. Это с одной
стороны. С другой же... Я, например, знал об Адамовиче. И что он живет
в Париже. Конечно, это был не шестидесятый год, но я помню, что году
этак в шестьдесят седьмом я, найдя первый сборник стихов Адамовича,
вышедший в Петербурге -- не помню уж, в 1914 или 1916 году -- передал с
одной приятельницей эту книжку Адамовичу в Париж. И потом эта
приятельница вновь появилась в Ленинграде с благодарностью от
Адамовича. Это говоря конкретно об Адамовиче, да? Что же до русской
зарубежной культуры в целом, то, разумеется, мы не знали в подробностях
-- кто сейчас жив, кого уже нет, что происходит в данный момент. Но
зато то, что до нас доходило, носило -- и это замечательно, и в этом
достоинство железного занавеса -- вневременной характер. То есть имело,
на мой взгляд, характер абсолюта, до известной степени.
[Волков:]
опыта гораздо более широкого круга людей. И, соответственно, сильнее
влияет на психологию, условно говоря, производителей культуры в
метрополии. И я не думаю, что проза Алданова или стихи того же
Адамовича выглядели более вневременными, говоря вашими словами, чем
проза Солженицына и стихи Бродского. Восприятие культуры не очень-то
выигрывает, когда она к публике поступает, так сказать, спазматически,
а не в результате естественного, ровного процесса.
[Бродский:]
произошло -- я могу позволить себе сардоническое замечание -- уже после
нас. Я уже об этом ничего не знаю. При мне и Солженицын был дома, и я
сам был дома. И все остальные были дома. Да и неважно это. Неважно...
Просто я хотел сказать, что, на мой взгляд, наиболее ценное в русской
зарубежной культуре всегда в нашем сознании присутствовало. В высшей
степени. То есть чего я только не читал в шестидесятые годы, особенно
во второй их половине! Главным образом это был Шестов, затем Бердяев,
Лосский, Франк. И, между прочим, не позднее шестьдесят пятого года я
прочел "К определению понятия культуры" Элиота и "Портрет художника в
юности" Джойса. Это, конечно, не русская культура, но, с другой
стороны, все это было переведено на русский, хотя и издано на Западе.
[Волков:]
что было создано на Западе полвека тому назад, как в случае с тем же
Джойсом. То, что уже давным-давно отстоялось, откристаллизовалось и
было признано всем миром. Но ведь это ненормально! При нормальном
кровообращении культуры вы получаете то, что создано сегодня, а не
пятьдесят лет тому назад!
[Бродский:]
не из нашего времени, а из нашего места, что называется. Это взгляд
современный и западный. Если же вспомнить о том, как культура
развивалась на протяжении тысячелетий, то это был процесс далеко не
единовременный. Нечто происходило в Ассирии, нечто в Греции, или в
Индии, или в Византии. И пока одно доходило до другого, проходили века.
[Волков:]
я думаю, эта ситуация необратима. Конечно, все это теперь идет мощным
потоком, в котором масса шлака. Но я совершенно не согласен с жалобами
на то, что сейчас народ, дескать, потребляет одну только мерзость и
пошлость, а раньше-то купался в волнах исключительно высокой
литературы. Народ в России в 1830 году жадно читал творения Булгарина и
Александра Анфимовича Орлова, а вовсе не Пушкина. А сейчас читают и
Пикуля, и Набокова, и Пушкина. И я уверен, что не только в абсолютных,
но даже, может быть, и в сравнительных, процентных соотношениях,
гораздо большее количество людей сталкивается с высокой, условно
говоря, культурой сейчас, чем двести или триста лет тому назад.
[Бродский:]
возросло. Но это же технология, а не достоинство, не завоевание
культуры как таковой.
[Волков:]
рассматривать как сугубо технологическую новацию.
[Бродский:]
моментально узнавали обо всем. Но, с другой стороны, будучи
ретроградом, я испытываю некоторые ностальгические эмоции. Потому что
знаю по своему опыту, что чем меньше информации получает твой мозг, тем
сильнее работает воображение.
[Волков:]
работе над переводами из английских и американских поэтов...
[Бродский:]
Мандельштама о том, что акмеизм -- это тоска по мировой культуре.
Подобные же идеи высказывал и Валери. И, на мой взгляд, тоска по
мировой культуре -- это явление совершенно замечательное. Потому что,
когда вы тоскуете по мировой культуре, то спускаете свое воображение с
поводка. И оно, что называется, несется вскачь. И иногда при этом оно
наверстывает то, что происходит в западной культуре. Потому что мировая
культура -- это, естественно, культура Запада, да? По крайней мере, по
тем временам. Да и по нашим временам тоже. Это как на стрельбище --
иногда недолет, иногда точное попадание. А зачастую, как в случае с
Мандельштамом, имеет место перелет. И, в отличие от настоящего
стрельбища, в культуре такие перелеты -- самое ценное.
[Волков:]
Мандельштама очень красивы, но как бы скрывают одну вещь. А именно:
когда акмеисты провозглашали свою тоску по мировой культуре, у них была
полная возможность эту тоску, что называется, залить -- потоком
культурной информации с Запада. Все эти люди -- и Мандельштам, и
Ахматова, и Цветаева, и Пастернак полностью сформировались...
[Бродский:]
[Волков:]
литературных новинок объявлялись чуть ли не мгновенно. То же
происходило с музыкой, живописью. И, кстати, начинал формироваться и
встречный поток -- из Петербурга в Париж. И если бы все продолжалось
нормальным образом, то сегодня новая русская культура была бы подлинно
интегрированной частью мировой, а не какой-то ее экзотической
провинцией. Весь наш знаменитый Серебряный век стал возможным благодаря
подобному нормальному культурному кровообращению. С другой стороны,
посмотрите, что случилось, когда это кровообращение нарушили. Какой
постепенно обнаруживается гигантский спад и в мышлении, и в поэтической
культуре людей, которые, быть может, обладали большими дарованиями. Но
которые полностью не реализовались. Я в таких случаях вспоминаю того же
Свиридова. Или Твардовского, если вам угодно. Полагаю, что у
Шилова Юлия
Бажанов Олег
Шидловский Дмитрий
Каргалов Вадим
Корнев Павел