выдержит горя и одиночества. У него часто болело сердце, но он держался
стойко, никогда не жаловался, и только по бледности лица и по запаху мяты
можно было догадаться об очередном приступе.
ли оттого, что еще не закончился траур и он избегал обнажать горе при
чужих. Ему было за шестьдесят, худой, высокий, с седой головой, с
пристальным взглядом светло-серых глаз; не лишенный странностей и причуд
своего возраста, он чем-то напоминал Жанне ее отца. Он мало разговаривал с
Жанной, в основном бросал ни к чему не обязывающие фразы, но она часто
слышала, как он, уходя в дальнюю комнату, подолгу говорил что-то собаке и
даже смеялся приглушенно или громко возмущался, восклицая: "Нет! Ни за
что!" Он ничего не рассказывал о себе и своей семье, но на стенах висели
фотографии, и Жанна, неторопливо вытирая пыль, всматривалась в незнакомые
лица, пытаясь соединить разрозненные отпечатки времени в непрерывный
поток. Это удавалось плохо...
полузабытым названием - канапе. На нем сиживали еще дедушка с бабушкой
Полякова, и фотография на стене в черной, словно бы траурной, рамке
подтверждала это. Из глубины десятилетий смотрели на Полякова мужчина и
женщина. Они сидели на новом обитом шелком диванчике с гнутыми ножками,
свет отбрасывал блики от брошки в виде полумесяца на груди у бабушки. У
дедушки были густые усы и тщательно уложенные волосы, открывающие лоб, а
взгляд его, светлый и теплый, не то улыбался, не то печалился чему-то.
Была там еще одна фотография, более поздняя. Там дедушка и бабушка стояли.
Бабушка, постаревшая, с усталым лицом, опиралась левой рукой на
бутафорскую балюстраду, правая рука по локоть скрывалась в муфте, и брошка
была другая - два цветка из прозрачных камушков на черном воротнике.
Дедушка заложил руки за спину, сменив сюртук на китель штабс-капитана. Усы
стали длиннее, и кончики их немного загибались кверху, а лоб казался выше
и шире. Изменился взгляд - он стал холодным, неприятным, словно бы
фотограф был его личным врагом, и не верилось, что через минуту,
пробираясь к выходу через нерассеявшееся облачко магния, дедушка молча
откланяется и даже, быть может, улыбнется суетливому мастеру.
лет. Поляков не убирал их со стен, они давали ему ощущение родства и
нерушимой связи с теми, кто давно ушел неизвестно куда, оставив после себя
не только стареющие вещи, но и его - Мишу Полякова.
гиблых литовских болотах, где не то захлебнулся, не то, пытаясь прорваться
с кучкой уцелевших солдат, наткнулся на автоматную очередь. Мать умерла не
так давно от инфаркта, не выдержав многолетней борьбы с одиночеством и
тоской по несбывшемуся счастью.
Латунная труба, похожая на цветок белены, всегда была бережно начищена,
сам деревянный ящик покрыт свежим лаком, и когда Михаил ставил на диск
истертую пластинку и приводил в движение туго закрученную пружину, то из
трубы, воскрешенные стальной иглой, раздавались голоса умерших людей,
музыка, давным-давно рассеянная в атмосфере, но продолжающая жить, как
старые фотографии, вещи, воспоминания.
слов-то разобрать было невозможно, а имена людей, когда-то заставлявших
содрогаться стальную мембрану своим голосом, ни о чем не напоминали.
были очереди в магазинах, муж, мать, недавние школьные годы, зубная боль,
забываемая через день, а все то, что волновало умерших людей, что было их
духом и плотью, ради чего они не щадили себя и обрекались на смерть - все
это давно умерло и воскрешению не подлежало.
не научилась, и Поляков сделал то, что сделал. Однажды он сказал, что сам
увезет жену к ее родителям, она не поверила, но он начал упаковывать вещи,
а потом пришли его приятели с грузчиками и погрузили на машину все то, что
они успели купить вместе, не уступив ничего из тленного наследия предков.
дело было пустяковое: она выбросила дубовую кровать, на которой Миша
Поляков был зачат в счастье и рожден в муках, купив взамен нее нормальный
современный диван с полированными подлокотниками.
ему дороже ее самой, он не спорил с ней и решения своего не изменил.
шагреневых переплетах, слушал невнятные отголоски прошлых времен, и
казалось, что это еще живо для него, словно бы он сам забежал в фотографию
Лапина на Дворянской улице 1914 года перед отправкой на Западный фронт, и
вот в новеньком мундире поручика, умытый и свежий, уселся в кресло, сложив
руки на скрещенных ногах, и слушает музыку, доносящуюся из соседнего
кабачка, а затем встанет и выйдет из кадра, чтобы пережить окопы, газовые
атаки, ранения, тела друзей, разрывающих своей тяжестью колючую проволоку,
а потом, дальше, ощутить сдвиг, ломку, испытать голод, отчуждение,
сомнение и, наконец, решиться на свой последний шаг. Тот шаг, что сдвигает
человеческую судьбу раз и навсегда, после которого - или бесславная
гибель, или трудное, мучительное восхождение к цели, еще невидимой, лишь
предощущаемой, но отвергнутой им в тот осенний день, когда, зацепившись
рукой за поручень переполненного вагона, он тщательно искал глазами жену и
сына, чтобы хоть взглядом, хоть последним взмахом ладони проститься с ними
навсегда.
ехал туда, откуда не было возврата. Жена, сын, Отечество оставались
позади. С каждым перестуком колес он мысленно прощался с ними, глядя в
окно на плывущую мимо Россию, клял свою судьбу, но так и не решился
выпрыгнуть из поезда.
белены, хрипящий о прошлом, напоминает о нем, словно умоляя о прощении,
будто предупреждая о том, что неверный шаг делается только раз.
свою любовь и не изменил ей до последнего часа, когда ливонские болота
сомкнулись над головой.
вывел их маленький отряд прямо на огонь немецких автоматов. Александр
Поляков, измученный бессонницей, голодом, раной в левой руке, подчинился
приказу старшего командира, и никто теперь не узнает о его сомнениях, о
том шаге, на котором споткнулся и он, потеряв бдительность на короткие
полчаса, решившие судьбу двенадцати человек. И судьбу Миши Полякова, и
матери его, и тех людей...
влюблялся, был начитан и остроумен; работая на заводе, приобрел хорошую
специальность и доброе имя. Друзья редко бывали у него дома. Сначала он
избегал шумных сборищ из-за больной матери, потом из-за того, что гости
нарушали незыблемую жизнь вещей, и чаще всего сам просиживал вечера у
приятелей или гулял допоздна с девушкой, так и не ставшей его второй
женой.
устроиться в кочегарку и стать тем самым Поляковым, тайну которого столь
тщательно пытался разгадать инженер Хамзин...
рассказать обо всем накопившемся за годы одиночества, с кем стоит
поделиться и попросить совета. Он не станет укорять свой свихнувшийся
разум и не бросится на меня, как на причину своих бед, решил я, когда он
привел меня в свой дом. Но все равно, зная по опыту, как удивляет людей
мой голос, я очень осторожно поблагодарил его за обед и придвинулся к
выходу. Он только слегка вздрогнул и ответил неизменившимся голосом: "На
здоровье". - "Прошу вас, - сказал я, - не пугайтесь. Я не совсем тот, за
кого вы меня принимаете, но здесь нет ничего противоестественного и тем
более колдовского. Просто я - это я, и если я вам не буду в тягость, то
можете сразу сказать мне, я уйду". - "Я не пугаюсь, - улыбнулся он, - я
лишен суеверий. Но помните, Мефистофель впервые явился Фаусту в виде
черного пуделя?" - "Как видите, я не пудель, - пошутил я, - и смею
заверить вас, что никакого отношения к так называемой нечистой силе не
имею". Помнится, я еще переменно раскланялся при этих словах. Он
рассмеялся и широким жестом обвел комнату: "Искренне рад, располагайтесь
как дома. Мне часто не хватает собеседника". - "Мне тоже, - признался я, -
я уже столько лет ни с кем не разговаривал. У вас есть существа, схожие со
мной, но они недоразвиты, а люди полны предрассудков. Для них если не
дьявол, то пришелец, на большее фантазии не хватает". - "Надеюсь, - сказал
он, - вы мне расскажете о себе, когда будет желание, но я не тороплю вас.
Пойдемте, я представлю вас своему отцу". - "А он?.. - усомнился я. -
Отец?" - "Ни в коем случае, - снова рассмеялся он, - он уже давно ничему
не удивляется". Он привел меня к старику и сказал: "Познакомься, папа, это
мой новый друг. Он будет жить у нас". - "А он не храпит по ночам?" -
спросил старик и недоверчиво посмотрел на меня. "О нет, - сказал я как
можно вежливее, - я абсолютно здоров". - "Тогда все в порядке, - сказал
старик, нисколько не удивляясь, - угости его получше. Что вы предпочитаете
на ужин?." - обратился он ко мне. "О, я неприхотлив, - заверил я, - и
привык обходится малым. Странствия на чужбине приучили меня ограничивать
желания". - "И далеко ваша родина?" - спросил меня старик. "Трудно
сказать, - ответил я, - это расстояние не измеришь километрами и
парсеками. Может быть, она рядом, просто я не знаю, где находится дверь в
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Жюль Верн
Сапковский Анджей
Конан-Дойль Артур