части. Сбегаются тогда соседи поглазеть с улицы на милость, дарованную
Храмовищем от щедрот своих подземных сокровищниц, и всплескивают руками,
дивясь, и подталкивают друг друга, оступаясь в арыки, и летит от двора к
двору шепот завистливый. Было, было такое покрывало у отца - давно только,
истлело уже, пошло малышам на одежку. И у дяди Чиру, если не хвастает, тоже
было.
жрецы и шестиклеточным покрывалом, только в семье Инебела такого не бывало
от веку. Потому и ахнула вся улица, когда однажды целая вереница жрецов
приблизилась к дому красильщиков, вознеся над головами высшую награду -
восьмиклеточный покров! Славило население низких окраин счастливую семью,
светились от радости лица отца и матери, породивших великого искусника, и
только сам Инебел не светел был, не радостен. Не покрова почетного ждал он
себе в награду.
ткани, набросил наплечник и головной платок. Из общей спальни, которая была
центральным помещением дома, можно было выбраться только через одну из
многочисленных семейных клетушек, окружавших центр. Стен в доме не было - не
едальня же, в которой надо прятать низменное обжорство. Нетолстые стволы
"каменного" дерева были вкопаны в землю, образуя шестнадцатиугольную
колоннаду. Между колонн висели двойные плотные циновки, поднимающиеся на
день. Инебел отогнул угол одной из циновок и попал в клетушку тетушки Синь.
Они всегда бегали через эту клетушку. Когда Инебел родился, тетушка уже
вдовела, и притом безнадежно - из своей семьи никто в мужья ей не подошел, а
из чужих семей кто бы расщедрился на выкуп за старуху, пусть даже в работе
проворную и с детишками ласковую. Вот и осталась Синь одна. По правилам ее
надо было бы переселить в общую спальню, где отдыхали малые да беспарные, но
в дому, во-первых, пустовало несколько закутков поплоше, а главное - тетка
во сне стонала, охала - по поверью, вызывала тем Нечестивого; опасались, что
накличет одну из многих ночных бед на маленьких.
спит. Инебел знал это наверняка, и все же молитвенно прикрыл на ходу глаза,
поклонился - ничего не должно быть священнее, чем почитание спящих.
старушечья рука была тверда и горяча - вероятно, Синь не спала уже несколько
часов и, поджидая его, копила силу и цепкость.
напьешься, а что не про тебя, от того загоришься...
встряхнулся, пытаясь освободиться и от этого голоса, и от вцепившейся в него
когтистой лапки... Не получилось. Пять костяных крючков держали его будь
здоров.
ему хорошо известны. Он вспомнил излюбленный прием, которым пользовался в
подобных ситуациях еще совсем недавно, в уличных потасовках с соседскими
ребятами: напряг мышцы на сгибе руки и заставил подкожный жир проступить
через поры. И помогло - жесткие костяные крючки беспомощно заскребли,
защелкали, сорвались. Он рванул на себя край наружной жесткой циновки и,
перескочив через низкую завалинку, очутился во дворе.
ночного дома.
над лесом и ближе к горам - чернильно-лиловым. Поздно он проснулся, поздно.
Инебел несколько раз присел, нагоняя силу в икры, потом на цыпочках
подобрался к воротам, чтобы гулкие удары босых пяток по обожженным плиткам
не подняли кого-нибудь раньше, чем это сделает "нечестивец". На всякий
случай снял со столба свою выкупную бирку и надел ее себе на шею. Выскочил
на улицу.
ворковали под бесчисленными мостками, перекинутыми от каждого двора. Под
мостками шипело, пробуждаясь, придорожное несъедобное гадье. Инебел бежал
легкими широкими скачками, бирка била его по ребрам, и удары упругих подошв
о дорогу были бесшумны. Он бежал вдоль бесконечных глиняных оград,
расписанных его дедом, и его отцом, и им самим, и если бы он пригляделся, он
отличил бы собственную работу, но сейчас ему было не до того, и во всем теле
пока не было ничего по-настоящему пробудившегося, кроме ритмично сгибающихся
и разгибающихся горячих ног, и он думал только о них, и от этого они
работали все четче, все мощнее, и он уже летел, как волна пыли и листвы во
время урагана, а небо все наливалось розовым свеченьем, и он не позволял
себе смотреть вперед, а только под ноги, только на розовеющую дорогу,
стиснутую низкими пестрыми стенами, пока эти стены не кончились, и тогда он
выбросил руки вперед, словно упираясь в невидимую стену, и замер, и вскинул
голову.
ударило в груди пробудившееся сердце.
перед ним обиталище Нездешних Богов.
3
непривычного неба. - А если - не первые?"
костяшки пальцев дробно и больно проехались по ребристой поверхности
переборки.
в тепле и уюте, принялась зализывать поцарапанную кожу. Ага, и заноза к тому
же. Вот невезуха! И что это сегодня ей вздумалось спать в лоджии? То Васька
бессловесный ведрами громыхал, то Магавира никак в свой колодец нацелиться
не мог, свистел на малых оборотах, подзалетая и снова присаживаясь,
невидимый и пронзительный, словно комар величиной со среднего мастодонта.
спи теперь вполглаза, по-птичьи, чтобы успеть засветло вскочить, привести
себя в порядок и быть внизу раньше Гамалея. Ну вот, ко всем ночным кошмарам
еще и Гамалей! Припомнился - как дорогу перебежал. От этого имени Кшися
взвилась, спрыгнула на холодный крашеный пол и босиком зашлепала в комнату.
Будильник нашла по тиканью, вытащила на балкон и, забравшись снова в
постель, долго пристраивала его на полу, примериваясь так, чтобы на первой
же секунде звона успеть нажать выключатель. Но когда все эти предрассветные
хлопоты, казалось, приблизились к своему завершению, Кшися вдруг
почувствовала зудящий двухсотвольтовый укол в левую ладонь. Она взвизгнула и
отчаянно затрясла рукой, стряхивая вцепившегося в нее зверя. Зверь был еще
тот - исполинских размеров куриная блоха. Ну, добро бы на скотном дворе, ну,
на кухне, - но здесь, на четвертом этаже... Вот напасть-то, вот
навалилось!..
пульсирующим зудом. Теперь о сне нечего было и думать. Оставалось только
ворочаться с боку на бок, да баюкать левую руку, постоянно подтягивая и
подбирая соскальзывающее одеяло, и горестно перебирать все мелкие неудачи и
разочарования ее неземного бытия. И постоянно спать хочется. И с последней
почтой мама не прислала заказанный сарафан. И голубой котенок Мафусаил
окончательно переселился к Макасе. И Гамалей, искоса поглядывая на ее опыты
по акклиматизации бататов, только посмеивается, но указаний не дает -
самостоятельность воспитывает.
копанье в жирной, кишащей розоватыми червяками, земле. Правда, она придумала
выход: посылала бессловесного Ваську вскапывать грядку, а затем огораживала
вскопанное переносным барьером и загоняла туда полтора десятка
обстоятельных, неторопливых плимутроков. Сосредоточенно прижимая к бокам
тяжелые куцые крылья, они делали свое дело без мелочной и склочной суеты
загорских пеструшек и уж тем более без похотливых танцев, учиняемых
исполинским бронзовым бентамом скорее из склонности к тунеядству, нежели из
сластолюбивых соображений. Часа через полтора червяков не оставалось, и
Кшися могла спокойно подравнивать в меру загаженную грядку, не опасаясь
сорваться на визг. Для студентки-отличницы сельскохозяйственного колледжа ее
реакция на местную фауну была, мягко говоря, нестандартной.
раздражая и сбивая с толку. Любой начальник биосектора на его месте рвал бы
и метал, получив вместо опытного, матерого экспедиционника такую вот
неприспособленную, едва оперившуюся дипломантку, совместными усилиями
счастливой судьбы и злого рока заброшенную сюда на преддипломную практику.
Всей чуткой, хотя и взмокшей, спиной, по шестнадцать часов согнутой то над
грядками, то над пробирками, Кшися чувствовала скептический взгляд Гамалея,
и после каждого его шумного вздоха ждала неминучей фразы, обращенной к
Абоянцеву: "Да уберите же наконец от меня эту белобрысую дуру!"
переминался с ноги на ногу, а затем безнадежно махал рукой - Кшися всей
спиной чувствовала, как рассекает воздух его волосатая тяжелая лапища, - и
бросал свое традиционное: "Действо невразумительное, но с непривычки
сойдет".
ксенобиологии, таковая оценка несказанно возмущала, тем более что работала
она строго по канонам любимой дисциплины, словно выполняла лабораторное
задание.