Культура одинаково неповинны. Разум, постоянно погруженный в материю
гуманитарного опыта, а стало быть, антропоцентричный, может в конце концов
решить, что Творение - жутковатая шутка.
но тут мы входим в порочный круг: мы готовы счесть Творца злонамеренным не
потому, что он сотворил нас такими, а потому, что сами мы злонамеренны. А
ведь если человек так ничтожен, так неприметен перед лицом Мироздания, как
об этом говорит нам наука, то манихейский миф - очевидная несообразность.
Скажу иначе: если мир действительно сотворен (чего я, впрочем, не
допускаю), необходимый для этого уровень знаний несовместим с туповатыми
шутками. Ибо - в этом, собственно, и состоит мое кредо - нет и не может
быть идеально мудрого зла. Разум говорит мне, что Творец не может быть
мелким пакостником, иллюзионистом, который подсмеивается над тем, что
творит. То, что мы принимаем за злонамеренность, - возможно, обычный
просчет, ошибка; но тоща мы приходим к еще не существующей теологии
ущербных божеств. А область их созидательной деятельности - та же самая, в
которой творю я сам, то есть вероятностная статистика.
статистические вселенные Гиббса и Больцмана; действительность предстает
перед ним океаном возможностей, которые возникают и обособляются очень
легко, почти самопроизвольно. Ребенка окружает множество виртуальных
миров, ему совершенно чужд космос Паскаля - этот окоченелый, размеренный,
движущийся, как часовой механизм, труп. Позже, в зрелые годы,
первоначальное богатство выбора уступает место застывшему порядку вещей.
Если мое изображение детства покажется односторонним (хотя бы потому, что
своей внутренней свободой ребенок обязан неведению, а не выбору), то ведь
и любое изображение односторонне.
остатки - устойчивое неприятие действительности, похожее скорее на гнев,
чем на отрешенность. Уже мой смех был протестом едва ли не более
действенным, чем самоубийство. Я признаюсь в этом теперь, в шестьдесят два
года, а математика была лишь позднейшим следствием такого взгляда на мир.
Она была моим вторым дезертирством.
умиравшую мать, то есть всех людей сразу: засмеявшись, я сделал выбор в
пользу силы более могущественной, чем они, хотя и омерзительной, потому
что не видел иного выхода. Но потом я узнал, что невидимого противника,
который вездесущ и который свил себе гнездо в нас самих, тоже можно
предать, хотя бы отчасти, поскольку математика не зависит от реального
мира.
против жизни и математику против действительности нельзя. Такой выбор,
будь он настоящим, означал бы самоуничтожение. Что бы мы ни делали, мы не
можем порвать с действительностью, и опыт подсказывает, что математика -
тоже не идеальное убежище, потому что ее обитель - язык. А это
информационное растение пустило корни и в мире, и в человеке. Такие мысли
с юности посещали меня, хотя тогда я еще не мог изложить их на языке
доказательств.
множественности миров, возможности отрешиться от навязанного нам мира,
отрешиться с такой легкостью, словно нет в нем той силы, что прячется и в
нас самих. Но затем, подобно всякому математику, я с изумлением убеждался,
до чего потрясающе неожиданна и неслыханно многостороння эта деятельность,
вначале похожая на игру. Вступая в нее, ты гордо, открыто и безоговорочно
обособляешь свою мысль от действительности и с помощью произвольных
постулатов, категоричных, словно акт творения, замыкаешься в
терминологических границах, призванных изолировать тебя от суетного
скопища, в котором приходится жить.
явлений; побег оборачивается завоеванием, дезертирство - постижением, а
разрыв - примирением. Мы с удивлением замечаем, что бегство было мнимым и
мы вернулись к тому, от чего убегали. Враг, сбросив старую кожу, предстает
перед нами союзником, мы удостаиваемся очищения, мир молчаливо дает нам
понять, что преодолеть его можно лишь с его помощью. Так усмиряется страх,
оборачиваясь восхищением, - в этом необыкновенном убежище, из глубин
которого открывается выход в единое пространство мироздания.
вид деятельности: степень развоплощения, достигаемая благодаря ей,
несравнима ни с чем. Интересующихся отсылаю к моим работам. Здесь скажу
лишь, что мироздание запечатлело свои законы в человеческом языке при
самом его зарождении; математика дремлет в каждом наречии, ее можно
открыть, но не изобрести.
возникла она не за три или восемь последних столетий, а в течение долгих
тысячелетий языковой эволюции, на поле упорной борьбы человека с его
окружением. Она возникает из _между_-людья и _между_-речья. Язык настолько
же мудрее любого из нас, насколько наше тело лучше нас самих ориентируется
во всех деталях протекающего в нем жизненного процесса. Мы еще не
исчерпали наследия этих двух эволюции - живой материи и информационной
материи языка, - а уже мечтаем выйти за их пределы. Возможно, все
сказанное здесь - заурядное философствование, но этого никак не скажешь о
моих доказательствах в пользу языкового происхождения математических
понятий (которые, стало быть, не являлись лишь следствием перечислимости
предметов и изобретательности ума).
главных были мои способности, без которых я добился бы не больших успехов,
чем горбун в легкой атлетике. Не знаю, сыграл ли роль в той истории,
которую я собираюсь рассказать, мой характер - а вовсе не способности, -
но не исключаю и этого: масштаб событий позволяет мне отрешиться и от
гордости, и от застенчивости.
могут рассказать о себе нечто неслыханно важное. Я, напротив, искренен
потому, что моя личность в данном случае абсолютно несущественна; иначе
говоря, к откровенности, вообще-то несносной, меня побуждает только
неумение различить, где кончается статистический каприз, определивший
склад моей личности, и где начинается видовая закономерность.
комфорт; они необязательно совпадают. В науках о человеке различение двух
этих видов почти невозможно. Мы ничего не знаем так скверно, как самих
себя, - не потому ли, что, пытаясь узнать, и узнать достоверно, что именно
сформировало человека, мы заранее исключаем возможность сочетания
глубочайшей необходимости с нелепейшими случайностями?
эксперимента, состоявшего в том, что цифровая машина моделировала
поведение семейства нейтральных существ - неких гомеостатов, которые
познают окружающую среду, не обладая в исходном состоянии ни "этическими",
ни "эмоциональными" свойствами. Эти существа размножались - разумеется, в
машине, то есть размножались, как сказал бы профан, в виде чисел, - и
несколько десятков поколений спустя во всех "особях" каждый раз возникала
непонятная для нас особенность поведения - некий эквивалент агрессивности.
Мой приятель, проделав трудоемкие - и бесполезные - контрольные расчеты,
принялся наконец проверять - просто с отчаяния - все без исключения
условия опыта. И оказалось, что один из датчиков реагировал на изменения
влажности воздуха; они-то и были неопознанной причиной отклонений.
прогресс вытащил нас из звериного царства и вознес по экспоненте -
совершенно не подготовленными к такому взлету? Образование социальных
связей началось, как только человеческие атомы обнаружили минимальную
способность к сцеплению. Они были сырьем, прошедшим лишь первичную
биологическую обработку, удовлетворяли чисто биологическим критериям, а
неожиданный "пинок вверх" вырвал нас из привычной среды и вынес в
пространство цивилизации. Разве при этом взлете биологический материал не
мог запечатлеть в себе следы случайностей, подобно глубоководному зонду,
который, опустившись на дно, кроме рыб и моллюсков захватывает всякий
случайный хлам? Я вспоминаю отсыревающее реле в безотказной цифровой
машине. Так почему же процесс, который породил нас на свет, должен - в
каком бы то ни было отношении - быть идеальным? А между тем мы (как и наши
философы) не смеем предположить, что безусловность и единственность
существования нашего вида вовсе не означают, будто его породило само
совершенство. Это так же невероятно, как и то, что само совершенство
стояло у колыбели любого из нас.
религий не решилась признать его тем, что оно есть в действительности, -
результатом действий, сопряженных с ошибками. Напротив, едва ли не все они
объясняют несовершенство человека противоборством двух одинаково
совершенных демиургов, которые друг другу вредили. Светлое совершенство
сразилось с темным, и возник человек; так гласит их кредо. Мое объяснение,
быть может, примитивно, - но только если оно ложно, а этого мы не знаем.
Приятель, о котором я говорил, заострил мою мысль до карикатуры: дескать,
согласно Хогарту, человечество - горбун, который не знает, что можно жить
без горба, и тысячелетиями выискивает в своем увечье знамение высшей
необходимости; он примет любой ответ, за исключением одного: что это
просто увечье, что никто не создал его горбатым из каких-то высших
соображений, что горбатость его совершенно бесцельна - так уж сложились
лабиринты и зигзаги антропогенеза.
откуда она во мне, не знаю, что было ее причиной, но еще и теперь, через
столько лет, я нахожу в себе все ту же несостарившуюся злость, ведь
энергия наших архаических побуждений не старится. Это могут счесть
эпатажем. Не один десяток лет я работал как ректификационная машина,
Буркатовский Сергей
Ильин Андрей
Афанасьев Роман
Конан-Дойль Артур
Доценко Виктор
Браун Дэн