носила серьги тогда.
здесь один? Надо пойти посмотреть, что с другими.
как корона. В ней и вправду есть что-то царственное: осанка, походка, это
лицо, спокойное, ласковое и строгое, редко меняющее выражение... Я прожил
с Констанс девятнадцать лет, но до сих пор она мне кажется иногда
загадочной. Валери, со всеми ее бесконечными переменами настроения, с ее
лицом, на котором отражалось все, даже тень облачка, проплывшего в небе,
казалось, оставляла след на этом смуглом подвижном лице, - Валери я знал и
понимал всегда. Пока мы не расстались на шесть лет... А Констанс...
Валери очень важного: ее слабости, ее постоянной потребности в защите. А
во мне ты видишь и понимаешь все самое важное. Но тебе все еще хочется
видеть во мне черты Валери, и ты не можешь поверить, что мы с ней совсем
разные. Не можешь поверить потому, что любишь нас обеих...
опять стоит вполоборота ко мне и помешивает ложкой в кастрюле. Да, теперь,
когда нет нашей Софи...
- Это от тебя не зависело, ты же сам понимаешь.
не было. Что ж, она прямо читает мои мысли? Нет, невозможно. Наверно, она
увидела рядом свой образ и образ Валери, уловила мои сомнения. Потом
увидела Софи, поняла, что меня терзают угрызения совести.
нас восемнадцать лет, заменила нам мать. Я был уверен, что она в Светлом
Круге... И вдруг я понял - нет! Что она поняла, что почувствовала - не
знаю. Она стояла у двери и смотрела на меня своими узкими карими глазами в
темных набрякших веках, ее лицо выражало лишь бесконечную усталость. Она
медленно развязала передник, положила его на стул у двери, медленно
покачала головой. Я молча глядел на ее высокую худую фигуру в синем платье
- она так четко вырисовывалась на белом фоне двери. Потом дверь открылась,
снова закрылась... Софи уже не было, и я знал, что это значит: ее нет
вообще, и я тут виной, моя эгоистическая любовь. Софи была очень нужна мне
и всем нам, но, значит, я не любил ее по-настоящему... Еле переступая, я
побрел по дому; мне казалось, что уже никого нет: почем я знаю, кого люблю
по-настоящему! И сейчас не знаю. Вспоминать о Софи - все равно что
поворачивать нож, торчащий в теле; и я знаю, что тут не только угрызения
совести, но и тоска и любовь... Почему же я не смог ее удержать?
поворачиваясь ко мне, тихо говорит Констанс.
нет, в таких условиях? Ведь телепатические способности обостряются в час
смерти или смертельной опасности. Правда, обычно в таких случаях речь шла
о минутах; сейчас это состояние растянулось на часы и дни... Да, и вот
лагерь, там тоже...
связи? Разве это не мы с Констанс, не самые близкие друг другу люди,
связанные этой странной, загадочной связью уже долгие годы... почти
девятнадцать лет? Разве эта способность не могла как угодно обостриться и
трансформироваться в таких чудовищных, невероятных условиях? И что я знаю
о природе той связи, которая сейчас удерживает всех нас в живых? Робер
все-таки прав - то, что я делал, всегда относилось больше к интуиции, чем
к логике, больше к вере, чем к познанию. Но разве это моя вина? Да, я
слишком мало знал, я шел на ощупь, добивался случайных результатов и
довольствовался ими. Но разве кто-нибудь знает об этом и вправду больше?
Больше того, что я постиг путем опыта? Я ведь не ученый - то есть в этой
области я не был экспериментатором, не вел продуманных, планомерных
исследований, вроде тех, какими занимался последние лет десять "по долгу
службы", изучая физиологию ретикулярной формации. Или тех, какие вел Робер
со своими пациентами.
парапсихологией, гипнозом, а я - я этого боялся как огня. Единственное, на
что я согласился - и то из-за Робера, чтоб быть поближе к нему, чтоб
работать в одном институте с ним, - это переключиться на нейрофизиологию:
я ведь до войны ею даже не интересовался. Но все равно я занялся вещами,
не имеющими прямого отношения к тому, что мне довелось пережить и во время
войны и потом... К тому, что определило нашу судьбу сейчас. Вся теория
Светлого Круга - если эту отчаянную попытку самозащиты можно назвать
теорией! - вся она возникла вне того, чем я занимался как ученый. Да и
какая это действительно теория? Просто я всегда боялся одиночества. Два
раза после войны было так, что я оставался одиноким среди людей. В третий
раз я бы этого не вынес - так мне казалось. А если б я знал, что мне
придется выносить взамен одиночества? Если б я мог предвидеть эту
утонченную пытку, от которой не может избавить даже самоубийство? Боже,
как я был слеп и наивен!
Мои способности всегда внушали мне ужас, но в лагере они были хоть полезны
людям; а после войны на что они могли пригодиться? Я даже не огорчился,
когда чуть не на год вообще утратил этот зловещий дар. Правда, с Констанс
эта связь мне была необходима... Впрочем, так ли уж необходима, кто знает?
Просто мне казалось так... А если подумать... Но к чему теперь об этом
думать, когда все уже случилось так, а не иначе и ничего не исправишь,
ничего не вернешь...
войнами ничуть не развились, скорее несколько атрофировались от
бездействия, а может, дремали, ожидая этого нового потрясения, чтоб опять
проявиться, совсем по-новому, неожиданно, непонятно... Если вдуматься, так
оно и было: нужна страшная, неестественная обстановка, нужно предельное
напряжение всего организма, чтобы эти странные способности проявились во
всю силу. Вероятно, в лагере этому способствовало и крайнее физическое
истощение... Ведь недаром йоги и факиры умерщвляют плоть, как и наши
христианские святые и пророки... Разве можно себе представить румяного,
упитанного пророка?
было обойтись без этого, если б я так панически не боялся одиночества,
если б не стремился проникнуть в душу Констанс, связать ее со своей душой
той странной связью, которая тогда представлялась мне единственно надежной
и прочной в ненадежном и изменчивом мире. Любовь, семья, дети - о, я на
личном опыте убедился, как все это зыбко и непрочно! Уходит любовь,
распадаются семьи, и дети никого не удерживают. Связь с душой Констанс,
власть над ее душой казалась мне тогда последней надеждой, единственной
защитой от одиночества, перед которым я испытывал панический, заново
обострившийся ужас. Никого, кроме Констанс, у меня тогда не было - или так
мне казалось. Робер женился, и мне это показалось чуть ли не изменой - ну,
глупо, конечно, да что поделаешь, это все из страха перед одиночеством,
из-за того, что я уже не мог просиживать целые вечера с Робером, не мог
вообще жить с ним в одной квартире, а я боялся уходить от него, боялся до
смерти, как пытки, как работы в каменоломне. И Робер это понимал. "Но,
видишь ли, я просто не могу не жениться на ней, раз она все эти годы ждала
меня", - смущенно сказал он. И это была правда. А впрочем, если бы даже
речь шла не о Франсуазе, а о другой: что ж, ему оставаться холостяком во
имя лагерной дружбы? Все это было неизбежно. И наша с ним связь была в
этих условиях тоже слишком тесной; она выглядела теперь бессмысленной и
даже неделикатной. Робер об этом и не заикнулся, но я сам понимал все и
приложил немало усилий, чтобы потом, когда мои телепатические способности
снова пробудились, обрывать все спонтанные контакты с Робером; я запрещал
себе _видеть_ его.
такого глубокого и страшного смысла, как сейчас. Я, кажется, впервые
применил его, когда в начале нашей совместной жизни рассказывал Констанс о
своем прошлом - и о своем страхе перед войной и одиночеством. Я тогда
сказал, помнится, что война всегда приносила мне в конечном счете
одиночество. "Оба раза было так, - сказал я. - Война разрушала светлый
круг любви и счастья, который защищал меня от ударов. И для себя я боюсь
войны прежде всего поэтому". Констанс тогда нашла, что "Светлый Круг" -
это звучит очень хорошо, и как-то у нас с ней это определение удержалось в
обиходе. А я даже не знаю толком, откуда оно взялось. Возможно, из стихов
Верлена, где говорится о световом круге под лампой - символе семейного
счастья и уюта. И кто мог тогда знать, какой жуткой реальностью обернется
этот мирный символ!
области! Я, правда, следил за тем, что публиковалось во Франции по этому
вопросу, читал "Revue Metapsychique", работы Херумьяна, Варколлье, Дюфура,
кое-что из американских и русских исследований, но в клинику Робера боялся
даже заглядывать. Один раз он меня все-таки затащил к себе, попросил
загипнотизировать и вылечить больную, страдающую истерическим параличом, -
он никак не мог наладить с ней контакта. Я согласился очень неохотно; к
тому же я вовсе не был уверен, что мне удастся проделать такой опыт в
обычных, не лагерных условиях. Однако опыт удался превосходно, и я сразу
понял, почему она так упорно не поддавалась воздействию Робера: эта
некрасивая старая дева была в него влюблена. Я увидел, как она
представляет себе его поцелуи в объятия, мне стало смешно и противно, я
еле смог закончить внушение и больше ни разу не появлялся в клинике... до
этого утра, последнего утра перед войной... Все-таки почему мне кажется,
что я был у Робера? Ведь я же не ездил в Париж...