его внутренней жизни, - поэтому Зигфрид и не узнал Готлиба Юдеяна, ибо
даже не подозревал о том, что чудовище вознамерилось восстать из мертвых и
появилось в Риме. Лишь мимоходом и с невольным содроганием Зигфрид заметил
дородного, видимо богатого и влиятельного, но несимпатичного иностранца,
который поманил к себе кота Бенито, потом вдруг схватил животное за
шиворот и под ребячий визг отнес в свой аристократический лимузин. Шофер
на миг застыл в солдатской оловянности, затем почтительно прикрыл дверцу
за Юдеяном и котом. Большой черный автомобиль бесшумно скользнул прочь,
перед Зигфридом бегло блеснули в лучах предвечернего солнца арабские
буквы, а затем солнце скрылось за облаком, и машина, словно растворившись
в клубах вонючего дыма, исчезла.
заметил ее, так как свет зажгли только над оркестром, а она села в
последнем ряду возле зеленого деревца в кадке и слушала симфонию оттуда.
Симфония ей не понравилась. Она слышала сплошные диссонансы, враждебные
друг другу столкновения звуков, бесцельные поиски: это был какой-то
неуверенный эксперимент, автор шел то одним путем, то другим и тут же
сворачивал в сторону, ни одна мысль не была договорена, все с самого
начала выглядело хрупким, полным сомнений, проникнутым отчаянием. Ильзе
казалось, будто эти ноты написаны человеком, который сам не знает, чего
хочет. И потому ли он в отчаянии, что не знает пути, или для него нет
дуги, так как он сам каждую тропу затемнял ночью своего сомнения и делал
ее недоступной? Кюренберг много ей рассказывал о Зигфриде, но Ильза не
была с ним знакома и до сих пор оставалась к нему равнодушной. Сейчас
музыка Зигфрида растревожила ее, а она не желала тревожиться. В этой
музыке звучало что-то, будившее печаль. Она на своем опыте познала, что
лучше избегать и страдания и печали. Она не хотела больше страдать. Не
хотела. Она достаточно настрадалась. Она подавала нищим несуразно большие
суммы, но не спрашивала, почему они просят милостыню. Кюренберг, как
дирижер, мог бы повсюду зарабатывать больше, чем здесь, - и в Нью-Йорке, и
в Сиднее. Когда он решил подготовить симфонию Зигфрида для конкурса в
Риме, Ильза не отговаривала его, но теперь жалела, что он взялся за нее,
ведь он трудится над чем-то несвязным, безнадежным, над бесстыдным в своей
наготе выражением откровенного, позорного отчаяния.
обильно и вкусно. К счастью, это по ним не было заметно. Они хорошо
переносили обильную, вкусную еду, оба были пропорционально сложены, как
говорится, в соку, но не жирные, упитанные, но не толстые, хорошая пара,
точно выхоленные животные. Так как Ильза молчала, Кюренберг понял, что
симфония ей не понравилась. Когда человек молчит, с ним трудно спорить, и
Кюренберг в конце концов начал хвалить Зигфрида, утверждая, что из новых
он самый талантливый. Дирижер пригласил Зигфрида зайти вечером, но теперь
не знал, приятно ли это будет Ильзе. Как бы мимоходом он сознался в этом,
а Ильза спросила:
во время поездок - а переезжали они с места на место беспрерывно -
оставался страстным кулинаром, хочет готовить сам. Это доказывало, что он
действительно ценит Зигфрида и ухаживает за ним, и она снова промолчала. А
почему бы ей и не принять Зигфрида? Она не любила отказывать. Да и с
Кюренбергом ей не хотелось спорить. Это был брак без ссор, они ухитрились,
не ссорясь, пройти через нужду и опасности, изъездить весь белый свет.
Ладно, пусть Зигфрид явится к ним в гостиницу, пусть ее муж для него
приготовит ужин, она не возражает. Может быть, Кюренберг прав и Зигфрид -
приятный человек, но его музыка от этого лучше не станет. Ильза считала,
что она и не может стать другой; хотя эти звуки отталкивали ее, в них все
же чувствовалось что-то подлинное, и при всей их несвязанности они
воссоздавали картину определенной человеческой судьбы, а поэтому и не
могли стать иными, и, каким бы милым Зигфрид ни оказался, всегда его
музыка будет ей антипатична. Ильза внимательно посмотрела на Кюренберга:
вот он идет рядом с ней в костюме из грубошерстного твида, в скрипучих
башмаках на толстой подошве; волосы его уже поседели, и он успел облысеть,
но глаза на добром решительном лице ясны, фигура несколько раздалась, но
шагает он твердо, искусно лавируя среди беспокойной толпы, затопляющей
римские улицы.
спокойного и твердого, живущего богатой духовной жизнью; он никогда не
позволял себе ни раздражения, ни сентиментальности, и все же Ильзе
чудилось, что покровительство, которое он оказывал Зигфриду, окрашено
теплым чувством; его тронуло то, что в сорок четвертом году неведомый
немецкий военнопленный, находившийся в английском лагере, обратился именно
к нему, добровольному эмигранту и бывшему недобровольному добровольцу,
штурмовавшему в первую мировую войну Лангемарк, и попросил у него образцы
новой музыки. Для Кюренберга письмо военнопленного Зигфрида было знаком,
сигналом из одичавшей варварской Европы, голубем, принесшим весть о том,
что потоп отступает.
чудовищно дорогого ресторана на площади Навоны и наслаждались тем, что
сидят там, смотрели на успокаивающий гармонический овал древней арены и
наслаждались счастливым сознанием того, что бои кончились, затем принялись
есть. Ели мелких, хрустящих, тушенных в масле раков, нежно поджаренную
птицу, смоченные лимонным соком и окропленные оливковым маслом листья
салата, сладострастно-пунцовую гигантскую клубнику и запивали все это
горьким возбуждающим фраскати. Они наслаждались вином. Они наслаждались
пищей. Они пили благоговейно. Они ели благоговейно. Они вкушали пищу
спокойно и серьезно. Они лишь изредка обменивались словом и все-таки очень
любили друг друга.
был, как всегда, переполнен. Они стояли, прижатые друг к другу, прижатые к
чужим. Стояли молча, спокойные, довольные. Доехав до вокзала, решили
ненадолго зайти в Национальный музей, помещавшийся в развалинах терм
Диоклетиана. Они любили античных мастеров. Они любили крепкий мрамор,
благородные статуи, созданные человеком по образу своему и подобию,
прохладные саркофаги, многообещающую округлость винных чаш. Они посетили
эротов, фавнов, богов и героев. Погрузились в созерцание легендарных
чудовищ, прочувствовали прекрасное тело Венеры и голову спящей Эвмениды.
Потом вошли в глубокое сумрачное ущелье улочки, зажатой между высокими
домами: прохладная и полная тени она тянулась позади гостиницы, этого
скучного пристанища решительно всех на свете, где Кюренбергам, однако,
жилось приятно; заглянули в мясную, увидели висящие на свирепых крючках
взрезанные туши, обескровленные, свежие, прохладные, и головы принесенных
в жертву баранов и телят, немые и кроткие, купили лежавшие на мраморной
наклонной доске нежные бифштексы, пригодность которых Кюренберг проверял,
ощупывая и разминая их пальцами, выбрали на открытых лотках фрукты и
овощи, приобрели в старинных подвалах вино и масло, а после довольно
долгих поисков Кюренберг наконец нашел и подходящий рис, он пробовал его
на зуб, рис обещал при варке остаться крупитчатым. Муж и жена - оба со
свертками - поднялись на лифте в свой большой светлый номер, самый
роскошный в этой гостинице. Они устали и наслаждались своей усталостью.
Они взглянули на широкую кровать и насладились предчувствием ее прохлады и
чистоты. Было еще совсем светло. Они не задернули занавесок. Они разделись
при дневном свете, легли на простыню и накрылись одеялом. Они вспомнили о
прекрасной Венере и играющих фавнах. Они наслаждались своими мыслями и
наслаждались воспоминаниями, затем насладились друг другом, и ими овладел
глубокий сон, то состояние, предваряющее смерть и коему отдана треть нашей
жизни; Ильзе снилось, что она Эвменида, спящая Эвменида, которую, чтобы ее
смягчить, называли Благожелательной, - богиня мести.
час, они ждут его, а он колеблется, ему уже расхотелось, ему страшно. Ему,
Юдеяну, страшно, а каков был всю жизнь его девиз? "Я не ведаю страха!" Эта
фраза многих поглотила, они отдали концы, разумеется другие, а не он - он
отдавал приказы; они гибли в бесполезных атаках во имя потерявшего смысл
понятия чести, удерживали заранее обреченные позиции, стояли до
последнего, как потом Юдеян, выпятив грудь, докладывал своему фюреру, а
те, кто струсил, болтались на деревьях и фонарях, раскачивались на
холодном ветру смерти с позорной табличкой на сдавленной шее: "Я был
слишком труслив, чтобы защищать свое отечество". Чье же отечество надо
было защищать? Юдеяна? Принудительный рейх и наступательную "ось"? Их
можно было лишь послать к дьяволу; людей не только вешали, им отрубали
головы, их пытали, расстреливали, правда они умирали и за брустверами, в
окопах, там в них целился враг, и, конечно, враг стрелял, но здесь пулю
посылал свой же камрад - "лучшего ты не найдешь" [строчка из солдатской
песни, популярной у нацистов], здесь бесновался соплеменник,
прославленный, воспетый, а тот, кто был обречен, увы, слишком поздно
начинал понимать, где враг и где друг. Юдеян говорил по-отечески "мои
ребята", и Юдеян говорил на языке общественных уборных: "пришить эту
свинью", он всегда был "народен" и всегда держался славным малым, этот
весельчак из Ландсберга и бывший палач фемы [тайное фашистское судилище],
этот кровавый парашник из лагерей "Черного рейхсвера" в Мекленбургских
поместьях, страшный, как череп на эсэсовской каске; даже старые кумиры
изменяли: Эрхардт, капитан, пировал с литераторами и дерьмовыми
интеллигентами, а Россбах странствовал с молокососами по стране и ставил
мистерии на радость попам и школьным учителям, но он, Юдеян, шел
правильным путем, упрямо, неуклонно шел он дорогой фюрера и рейха, дорогой
чести.
висячих ламп смягчали шелковые абажуры, на камчатном покрывале постели
лежал Бенито, паршивый кот, он взглянул на Юдеяна, иронически сощурясь,
Перумов Ник
Махров Алексей
Посняков Андрей
Чернецов Андрей
Сертаков Виталий
Посняков Андрей